«Мятеж (Командарм). Жестокость. Испытательный срок. Последняя кража» (сборник)

– Не рассуждать! Будете разговаривать, - вас перережут как баранов.

Минуты через три он привел Антипьеву целый взвод.

– Ведите и не позволяйте этим мерзавцам лясы точить. Они на шею сядут.

Антипьев засмеялся.

– Я с ними не на действительной службе: четыре года. Не успеют сесть. Я в бой иду, а там надо беспрекословно...

– Тем более, поручик. С богом!

Штабс-капитан Солоимов вернулся в консисторию.

– Разрешите доложить, господин полковник.

Не дожидаясь:

– Г.г. офицеры желтороты и миндальничают. А к вокзалу надо больше солдат. Там хороший эшелон, считать не меньше батальона. Нам надо два.

– Капитан Солоимов, вам защищать Козий Бугор.

– Слушаюсь, господин полковник.

Он повернулся к офицерам.

– Довольно в штабе сидеть. Здесь не парламент. Формировать части.

Идут за офицерами разрозненным шагом, винтовки несут как дреколье.

Козий Бугор от обезумевшего Кремля отодвинулся, загородился заметно лишними.

– Чорт ее знает, даль какая!
– улицами.

– "Далеко от базы".
– по улицам уже издали сеялась перестрелка

"Молодец Крамаренко"!
– и Антипьев погрузился в напряженную ходьбу.

– Ложись.

Козий Бугор - растянутая плоская возвышенность, отороченная с одной стороны полотном железной дороги - серым забором, в сером этом поясе красный кирпичный вокзал казался тусклой пряжкой; с другой стороны Бугор был обрезан рядом серых же домишек, пучащих пузыристые стекла на глинистый пустырь. Домишки эти теперь присели смешно и жалко - безответной толпой, моргая зелеными ставнями.

Пыльный блин у вокзала перерезан окопами.

– Большевики.

Приземистый вокзал надвинул крышу плотнее и ниже, скосил башенки - за большевиков!
– он обезлюдел, он стал суровым, далеким, негостеприимным. А обычно до него полторы версты - не больше.

От кирпичного рыла вокзала маратовцы перебегают, зарываясь и ложась в иссеченный колеями суглинок.

За забором истерично верещат белые барашки паровозных свистков.

– Господин полковник, большевики у вокзала теснят.

Сломана недокуренная папироса.

По двору пронесли белую груду воззваний.

– Будем надеяться, что придут!.. успеют.

Братьям-казакам.

– Ну, это для мобилизованного стада.

– Едва ли командование успеет даже толком понять, что у нас делается. Связь все время поддерживалась слабая.

– Капитан Солоимов, прикажите сформировать еще две роты.

– Два взвода, господин полковник?..

– Я приказываю: две роты...
– ...Ну, сколько сумеете...

– Драться не умеют: кисель.

– Ну, как сумеют. До вечера продержимся.

Ну, а вечером?

А вечером - синь.

По сини потухающее пожарище. Пожар не пошел дальше: воля божья, ветер не туда; ветер дул в сторону зданий, погоревших в январе. Огромные головни и раскаленные кирпичи: Инструкторская Школа (гостиница "Виктория") и Губ. Комитет Партии (б. д. губернатора); дымились еще два-три дома рядом, обгорев.

А вечером синь.

От реки шел неломкий плотный туман, глыбами сырости и холодка обкладывая синеющие безогненные улицы. Туман шел с заливных лугов, растекшихся к дальним казачьим станицам: он оттуда мел на город этим диким безлюдьем. Город, истрепетавший весь день, заглушил днем и ночью пульсирующую электрическую станцию; по улицам словно прошелся пылесос, обсосавший тротуары, скверы, площади: все стало массивно, отряхнув налет праха, пыли; одичание и ужас поселились в массивах на ночь; началось это с первой темноты рано: часов с 7-ми.

По углам белые хлопья воззваний:

Братьям-казакам.

Без ламп в окнах, без уличных фонарей.

– Не зажигай, пожалуйста, света: стрелять еще будут.

– Жутко, мамочка.

– Ничего, завтра утром все решится: казаки придут.

Кремль еще не затихает, в бульканье летучих митингов погружены тусклые расплывы керосиновых фонарей. Но по весне оттаивает снег: расходятся митинги. Расходятся по городу ночевать - городские из мобилизованных, их никто не задерживает: некому задерживать.

За россыпью освещенных окон, в консистории, офицеры удушаемые многолюдством, толпятся, докуривая папиросы. Полковник Преображенский сидит усталый, морщины текут по лицу на его старомодный мундир - смешно: при полном параде поблекнуть!
– он опустил голову, под редкими волосами, на которых остались еще следы редкого гребешка, светится слабый, мягкий человеческий череп. Полковник говорит хриплым рваным голосом:

– Господа офицеры! Ваши донесения я выслушал. Можете расходиться по домам...

Передохнув:

– Одну минуту подождите. Выслушал я... Слабо, господа офицеры. Организация никуда не годится. Это надо сказать прямо. Патрули на улицах есть?.. Я спрашиваю: есть? Капитан Солоимов!..

– Никак нет, Константин Григорьевич, послать некого.

– По домашнему. Плохо. Очень плохо. Нас можно взять голыми руками.

Покачал головой. Старик уже хотел распечь, но устал. "Хорошо бы остаться одному". С усилием он выпрямился, оглядел всех двумя яркими точками: очков.

– Ну, Бог не выдаст, свинья не съест. Поздравляю вас с первой и основной победой, господа!

– Ур-ра.

Внизу, в Кремле враждебный шорох пополз с губ:

– Ишь, галдят! Рады!

– Откуда их столько набралось?

– Когда же большевиков расстреливать будут?

– Ночью. Дай отдохнуть. За часовней.

Часовня шарахнулась в угол, под склон холма, к стене. Туда повернулись глаза. Там и установилась - кровавая традиция.

– Со мной останется только капитан Солоимов и дежурный адъютант. Дежурный офицерский взвод где?

– В бывшем доме священника.

– Хорошо. До завтра, господа. Пораньше. К 9 не опаздывать. Караулы надежны?

– Надежны, господин полковник.

Разговор в темноте.

– У меня, поручик, в голове как кинематографическая лента: вспыхивает. Однако у Козьего Бугра не затихают.

– Продержатся ли?

– Продержатся: там Антипьев и Дуклеев. А Крамаренко даже свой иконостас обнажил, снял с сорочки и повесил на указанное место.

– Д-да. Только мобилизованные - не солдаты. А эта буффонада с орденами лишнее. И на сорочке носить и теперь надевать. Раздражает это зря.

– Пожалуй. А я ничему не верю. А вы заметили, что сегодня дрались только у гостиницы "Виктория" и около губернаторского дома? Чрезвычайки как не было никогда.