Мыши Наталии Моосгабр

В эту минуту с какой-то костельной башни за парком донесся бой часов. Пробило то ли шесть, то ли семь, часы били гулко, и госпожа Моосгабр с белым лицом и взором совсем потемневшим – были уже густые сумерки – приблизилась к мальчику. И в эту минуту, когда мальчик тряхнул головой и снова, но теперь с еще большим изумлением, уставился на ее щеки, шляпу и бусы, в эту минуту что-то мелькнуло в голове госпожи Моосгабр. Может, что-то мелькнуло в ее голове на долю секунды раньше, чем забили башенные часы, может, чуть позже, когда они уже пробили и мальчик, не сводя с нее изумленных глаз, стал медленно отступать к кустам, – это нельзя установить, как нельзя установить и то, что именно мелькнуло в голове госпожи Моосгабр. Она приблизилась еще на шаг к мальчику, а он еще дальше отступил к кустам. Госпожа Моосгабр приблизилась еще и подняла руки. Руки в длинных белых перчатках, сверкнувших в сумерках… и в эту минуту белка под кустом взвизгнула, и госпожа Моосгабр словно внезапно очнулась. Она сказала:

– Значит, ты Айхенкранц.

Мальчик все смотрел на нее, открыв рот, и, казалось, потерял дар речи. Он еще на шажок отступил к кустарнику.

– Погляди на куст, – указала госпожа Моосгабр белой перчаткой за его спину, – а ну как тебя самого тут сейчас поймают? А ну как тебя самого тут сейчас убьют? А ну как тебя самого сунут под куст? Поздно уже, а ты все шляешься. Пойдем теперь со мной, я тебя домой отведу.

Только теперь мальчик чуть пришел в себя и заговорил:

– Мы здесь неподалеку живем.

– Неподалеку, – кивнула госпожа Моосгабр, – ты со мной должен идти. Чтобы я видела, что ты действительно идешь домой.

И госпожа Моосгабр кивнула, повернулась и медленно пошла. И мальчик, как ни странно, двинулся с места, повернулся и медленно пошел следом. Шел он, может, еще медленнее, чем госпожа Моосгабр, то ли в шаге, то ли в полушаге от нее, и не отрываясь глядел на нее, но уже не так изумленно. По маленькой тропе они направились к большой дороге.

– Ты смотрел на белку, – сказала госпожа Моосгабр, – это была какая-то припозднившаяся белка, которая еще не спит. Белки ложатся спать с курами. Ты же не хотел ее убить?

– Убить? – удивился мальчик. – Убить? Этого никто не делает. Белок кормят. Я с ней разговаривал.

– А как же тогда синицы, зяблики? – сказала госпожа Моосгабр. – Ты их подстреливаешь?

– Зачем мне их подстреливать, – сказал мальчик, – они не вредные.

– А как же вороны, – сказала госпожа Моосгабр, – ворон слишком много?

– Ворон много, – сказал мальчик, – и они вредные.

– У тебя ружье отобрали, не так ли?

– Духовое ружье, – сказал мальчик, – настоящие ружья и бывают только у солдат.

– Но ты же знаешь, что ни во что живое стрелять нельзя. И в ворон ты не должен стрелять, – сказала госпожа Моосгабр.

– А я в них и не стреляю, – сказал мальчик. – Да и не попал бы.

Они вышли на тропу вдоль обвитых вьюном деревьев и оказались на большой дороге близ газона.

– И пить ты не должен, – сказала госпожа Моосгабр, – ты для этого еще мал.

– Но пить надо, – сказал мальчик, – иначе человек умрет. Ему и есть надо.

– Но не водку же пить, – сказала госпожа Моосгабр.

– А я ее и не пью, – покачал головой мальчик, – может, иной раз только пиво. Пиво пью, – сказал он, – когда очень хочу пить. А в основном пью воду.

– И на кладбище нельзя ничего брать, – сказала госпожа Моосгабр, – хотя я в Бога не верю, верю в судьбу, но брать свечки, ленты, цветы и негасимые лампады – это грех, разве можно это делать?

– Делают, – кивнул мальчик, – но я нет. Разве что иногда беру сухие букеты. Их все равно бросают в корзину. Я помогаю здешним служителям.

Они дошли до огромного платана с расщепленным стволом, и госпожа Моосгабр ненадолго остановилась.

– Здесь, – указала она белой перчаткой на расщепленный платан, – здесь минуту назад я потеряла тебя из виду, ты будто сквозь землю провалился. Не успела я еще обойти дерево и осмотреться, а ты уже исчез как птица.

– Не как птица, – мальчик слегка улыбнулся, – как крот. Я влез в это дупло, – указал он на расщеп в стволе.

– В это дупло, – госпожа Моосгабр удивленно заглянула в расщеп, – ну теперь понятно. Пойдем дальше.

Они подошли к лавочке на перекрестке, где минуту назад сидел человек с зонтиком, там его уже не было. Они вышли на тропу с кипарисом, где сидела старушка в длинной черной блестящей юбке и кормила птиц, ее тоже там уже не было. Потом они подошли к фонтану со скульптурой поэта. Стоя на кубе, он опирался о столб, в одной руке держал книгу, в другой – розу. Из клювов каменных птиц кверху била вода и дугой падала вниз. Чуть поодаль была клумба белых цветов. Все уже потонуло в сумерках, здесь светили газовые лампы. А лавочки вокруг были уже пусты, матери и воспитательницы с детьми разошлись. Лишь несколько человек все еще ходили здесь, прохаживались взад-вперед, и госпоже Моосгабр опять показалось, что на нее смотрят, и она опять знала почему.

– Этот цветок, – кивнула она на полосатую грудь мальчика и на клумбу белых цветов, – ты взял здесь.

– Здесь, – кивнул мальчик и выпятил грудь, – это разрешается.

– Но в школе ты не слушаешься, озорничаешь, – сказала госпожа Моосгабр.

– Нет, не озорничаю, – возразил мальчик.

– Ничего не учишь, – сказала госпожа Моосгабр.

– Учу, – возразил мальчик.

– Ну тогда скажи, что ты учишь, – тряхнула головой госпожа Моосгабр, и перья на ее шляпе очень долго трепетали, – скажи, что ты учишь.

– Сейчас мы учили о председателе Раппельшлунде, – сказал мальчик, – недавно были у него именины.

– Так скажи, что ты знаешь, – кивнула госпожа Моосгабр, они прошли фонтан и свернули на дорогу к кладбищу.

– Альбин Раппельшлунд поступил в кожевню, – начал мальчик, – потом в военную школу, а потом учился на официанта. Научился аж по десять тарелок носить на руках. В двадцать лет поступил на службу к вдовствующей княгине правительнице Августе, стал камердинером, потом полковником… я вон там живу, – указал мальчик на другую дорогу.

– В конце парка, – кивнула госпожа Моосгабр, – у кладбища. Ну пошли. А потом что…

– Потом он стал министром, – продолжал мальчик, – навел порядок и пять раз летал на Луну. Когда возвращался назад, кровь у него ни разу не становилась тяжелой, как железо. Он основал музей и звездодром и обнаружил предателей, что хотели свергнуть вдовствующую княгиню правительницу. Но говорят, – мальчик чуть запнулся, но затем все-таки продолжал, – говорят, что уже тогда княгиню заточили и она не правила. Она, может, уже тогда была мертвая. Но она… – Мальчик снова запнулся и заулыбался. – Вы медицинская сестра или из полиции? – поднял он глаза.

– Я не медицинская сестра и не из полиции, – покачала головой госпожа Моосгабр, и затрепетали перья у нее на шляпе, и загремел на шее бамбук. – Ну а что было дальше? Ты не досказал. Этому, наверное, вас в школе не учат.

– Не учат, – кивнул мальчик, – этого нельзя говорить.

– А чего нельзя говорить? – спросила госпожа Моосгабр.

– Что вдовствующая княгиня, может, жива, – засмеялся мальчик, – но никто не знает, где она. Где-то среди людей. Если бы о ней кто-то знал и не сказал, Раппельшлунд застрелил бы его. Велел бы его пытать, пока он не сказал бы, где княгиня, и перестрелял бы всю семью. А может, он и сам о ней знает. А может, держит ее в заточении в княжеском дворце в городе.