Мыши Наталии Моосгабр

– Верно, из-за этих дневных газет, – выдохнула госпожа Моосгабр и посмотрела на пол: у дивана все еще лежали несколько экземпляров «Расцвета» и веревка, – я должна отдать в редакцию четвертаки и карточку, что они мне дали, завтра я это сделаю. Сегодня не успела. Но завтра я все им верну.

– Мы пришли не из-за газет, – улыбнулись они, глядя на тарелку с салом и на пакет, – мы не журналисты и не пишем в газету. Мы пришли по другой причине.

– Вы пришли из-за этих вещей, что спрятал здесь Везр, – вздохнула госпожа Моосгабр и покачала головой, – я так и подумала. Он положил все сюда под диван, я сейчас вам все вытащу. Там и хрестоматия и башмаки, ума не приложу, что мне со всем этим делать. Они положили это сюда против моей воли.

– Везр – ваш сын, не так ли? – спросил один полицейский. – У вас еще дочь Набуле. – И когда госпожа Моосгабр вздохнула, полицейский улыбнулся, оглядел кухню и сказал: – Но мы пришли и не ради этого. Ничего из-под дивана, мадам, не вытаскивайте. Это нас не интересует, мы не покупатели.

– Господи Боже, – выдохнула госпожа Моосгабр и схватилась за расчесанные волосы, – вы пришли из-за мальчика Линпека. – И после минутного молчания она сказала: – Из-за этого блондинчика в зеленом свитерке, который продает на станции «Кладбище» с тележки.

– Госпожа, – сказал полицейский и посмотрел на часы у печи, – мы пришли не из-за Линпека. Никакого Линпека со станции «Кладбище» мы не знаем. Мы знаем Ульриха Линпека из «Рая», это правда, – он посмотрел на своего товарища, – Ульриха Линпека, криминолога, который написал книгу о потере памяти. Но он умер сто двадцать лет назад. Мы пришли по совершенно другой причине. Мы пришли посмотреть, как вы живете.

В кухне на мгновение воцарилась тишина.

– Как я живу? – сказала госпожа Моосгабр и схватилась за расчесанные волосы. – Как я живу?

И полицейские кивнули и сказали:

– Да, как живете.

И снова воцарилась тишина, и полицейские оглядели кухню, матовое окно, буфет, печь, диван, а потом снова стол, тарелку с салом и белый пакет.

– Ну как я живу, – сказала наконец госпожа Моосгабр, тоже усевшись на стул, – живу все время здесь. Но недавно здесь уже были два господина от вас, приходили посмотреть, как я живу, – сказала она. – Дочка с зятем копят на квартиру в Алжбетове, они будут жить там.

– Мы знаем, – кивнул один полицейский, – но скажите, как долго вы тут живете?

– Да уж лет пятьдесят, – сказала госпожа Моосгабр, сидя на стуле, – уж и не припомню точно. Любой в нашем доме знает, как давно я здесь живу, и привратница Кральц, и Штайнхёгеры, и Фаберы, у которых мальчик разбился, они тоже здесь давно живут, или, по крайней мере, жили их родители. Пятьдесят лет они знают меня, а я знаю их.

– А где вы, госпожа Моосгабр, жили до этого? – спросили полицейские и на минуту перестали осматриваться.

– До этого где-то в другом месте, – сказала госпожа Моосгабр, – уж и не знаю где. Везде.

– Так расскажите нам все по порядку, – сказали полицейские, посмотрев на госпожу Моосгабр, – все по порядку и четко. Вы родились где-то в провинции, правда?

– Да, в провинции, в Феттгольдинге, – сказала госпожа Моосгабр, – это деревня.

– Феттгольдинг, Феттгольдинг, – сказал как бы про себя один полицейский, – это где-то в предгорье Черного леса? Где-то там, где Кошачий замок? Там, где потомственные тальские поместья?

– Там, – кивнула госпожа Моосгабр и посмотрела на тарелку с салом, – именно там. Феттгольдинг – это деревня, от нее до Кошачьего замка один день пути.

– Вы были когда-нибудь в этом замке? – спросил один.

– Однажды была там со школой, я ходила еще в начальную. Из Феттгольдинга везли нас туда на телеге. А потом я была там еще один раз, уже после школы. Из Феттгольдинга шла туда пешком. Мне было пятнадцать.

– Пешком? – изумились полицейские. – Из Феттгольдинга пешком? Из Феттгольдинга в Кошачий замок? За один день этот путь в оба конца вы определенно не могли бы осилить.

– А я и не осилила, – кивнула госпожа Моосгабр, – я взяла хлеба с кукурузой. Я шла туда целый день, ночевала где-то в поле, наверное, в стогу или в амбаре, а может, в каком-нибудь крестьянском подворье, дело было летом, как раз после жатвы. На другой день я снова вернулась в Феттгольдинг.

– Вы осмотрели замок, – спросили они, – вы помните, что вы там видели и понравился ли он вам?

– В замок меня, кажется, не пустили, – сказала госпожа Моосгабр и посмотрела на сало на столе, – кто-то там тогда был, а когда там кто-то бывал, простых людей туда не пускали. Но когда мы ездили со школой, там как раз никого не было, и потому нас пустили в какой-то коридор. Видела я там рога, говорили, что там есть и оленьи. Когда я там была одна, то ходила только по парку и смотрела на окна. Заглянуть внутрь не пришлось, но я вспоминаю, что в одном окне появился какой-то человек и увидел меня. На нем была зеленая куртка, может, это был лесничий или слуга.

– А кем был ваш отец? – спросили полицейские. – Расскажите нам что-нибудь о родителях.

– У отца в Феттгольдинге была изба, – сказала госпожа Моосгабр, – у него были кролики и куры, а за избой делянка, примерно с эту квартиру. Там росла картошка и капуста, может, свекла и немного кукурузы.

– Но это же не могло вас прокормить, – сказал полицейский, – отец должен был еще что-то делать. Может, работал на железной дороге или на фабрике…

– Когда получалось, работал в поместье, – сказала госпожа Моосгабр.

– В тальских поместьях того края? – уточнили они, и, когда госпожа Моосгабр кивнула, спросили: – А что он делал? Ездил по поместьям и присматривал…

– Не ездил и не присматривал, – сказала госпожа Моосгабр, глядя на сало, – косил хлеба, ставил скирды и чинил колеса.

– Вручную?

– Вручную.

– А вы, значит, в Феттгольдинге ходили в школу?

– Там ходила в школу, – кивнула госпожа Моосгабр, – помню еще стишок, кому-то я его уже говорила, о старушке слепой. Была у меня там одна подружка Мария, маленькая, слабая, согнутая, но была умная, и дети любили ее. Она была из богатой семьи, кажется, жили они возле школы, отец ее был приказчик, имел золотые часы и часто ездил в Кошачий замок. Она потом вышла замуж, но муж ее вскоре умер, она оставила по мужу фамилию, была экономкой. Все время работала в одном месте где-то здесь, в городе, я не видела ее уже лет пятьдесят. В имении был еще один приказчик или слуга, точно не помню, так тот мне сказал, что Бога нет и чтобы я не молилась. Чтобы лучше копала свеклу, по крайней мере, сказал он, сыта буду.

– А что ваша мать, госпожа Моосгабр, сестры и братья? – спросили полицейские.

– А мама ходила собирать хворост на опушку Черного леса, и я с ней ходила. Но далеко в лес мы никогда не заходили, далеко никто не заходил. Люди очень боялись ходить далеко в лес. Мама надорвалась на работе, заболела и умерла. Но там в Феттгольдинге на кладбище ее нет, могила разрушилась, и теперь там кто-то другой.

– А что братья и сестры? – спросили полицейские.'

– Никого не было, – сказала госпожа Моосгабр, – не было у меня ни брата, ни сестры. Был только один родственник, брат отца, дядя, но тот давно умер, сейчас ему было бы за сто. Потом еще был какой-то двоюродный брат и племянник, но тех я даже не видела, а теперь уже никого нет в живых. Могилы их разрушились, да я и не знаю, где они.