Мышьяк за ваше здоровье

– Так что вы там нашли? – вырвал Александра из задумчивости резкий, неприветливый голос.

– Фельдшерицу, – ответил он машинально, все еще улыбаясь своим воспоминаниям и неохотно возвращаясь с той заснеженной обочины в кондиционированный «Круизер». Очнувшись, увидел изумленные серые глаза Марины, обернувшейся к нему, и, испугавшись, что после такого ответа она сочтет его полным идиотом, быстро поправился: – Я хотел сказать, фотографии. Вот посмотрите!

С ненужной суетливостью вынул из нагрудного кармана футболки фотографию Эльвиры в цыганской одежде, протянул ее Марине – и тотчас, словно прострелило его, почувствовал, что делать этого не следовало…

Почему? Да черт его знает, почему, – не следовало, и все тут! Ни в коем случае!

Марина посмотрела на фотографию, передала ее Сереге и села смирно, сложив на коленях руки. Но что-то произошло в тесном, благоухающем хвоей и кожей салоне… Молчание, которое в нем воцарилось, вполне можно было назвать гробовым.

«Круизер» вдруг свернул к обочине, стал. Серега обернулся назад и уставился на Александра чуть исподлобья, со странным выражением, которое Александр уже видел в его глазах: когда стоял в ванне, прикрываясь только душем, а Серега говорил ему пугающие гнусности, и в глазах у него была равнодушная ненависть палача.

– Кто тебе это дал? – спросил Серега, и больше, чем его тон, Александра поразило само построение фразы: не «Где ты это взял?», а «Кто тебе дал?».

Почему? Непонятно.

– Кто тебе это дал? – угрожающе повторил Серега.

– Об этом я расскажу Петру Федоровичу, – с деланым спокойствием ответил Александр. – Посмотрел? Отдай фотку.

– Вы знаете, кто это? – спросила Марина своим высокомерным, фарфоровым голосом, но Александру вдруг показалось, что фарфор этот сейчас расколется.

– А вы – знаете?

Она промолчала.

– Маринка, знаешь? – спросил Серега.

Она дернула плечом:

– Впервые ее вижу.

Сейчас голос Марины звучал совершенно спокойно. С чего он взял, что девушка чем-то встревожена? Наверняка она просто отреагировала на облик цыганки, связанный с тяжелыми воспоминаниями, но мало ли цыганок на свете! Глупость все-таки, почему он решил, что Эльвира причастна к тому отравлению? То рыбку селитрой пропитывает, то мужиков посторонних клофелином опаивает!.. Эдакая рецидивистка от искусства.

– Серега, а ты эту красотку когда-нибудь видел?

– Ни в жисть.

«А ведь он врет…» – почувствовал Александр. Нельзя ему давать вторую фотографию, где Эльвира снята вместе с Галиной. Нельзя вообще упоминать Галину!

– Ну и ладно, – равнодушно сказал Александр. – Отдайте фотографию.

Серега не глядя протянул назад снимок, начал было поворачивать ключ зажигания, но вдруг сказал:

– Алехан, прогуляться не хочешь?

– Куда? – не понял тот.

– Ну, куда-куда? Молчать, господа гусары! Мальчики налево, девочки направо.

– Девочки никуда не собираются, – холодно сказала Марина. – Да и мальчики могли бы потерпеть, тут ехать осталось буквально десять минут.

– Ты что, не знаешь, каково терпеть, когда отлить хочется? – грубо спросил Серега. – Слышала анекдот, как людоед хотел Василия Иваныча сожрать, если тот не покажет ему настоящий кайф? Ну и тот начал его таскать по пивным барам, а отлить не позволял. И вот…

– Ради бога! – Марина так резко повернулась к нему, что кофточка съехала с ее плеча, и выставила вперед ладонь. – Избавь меня от этого клозетного юмора, понял? Идите куда хотите!

Александр ничего такого не хотел, но все же выбрался из «Круизера» и медленно, как в тумане, побрел за Серегой, чувствуя себя одновременно Атосом и Д'Артаньяном – в ту минуту, когда они…

Он был слишком ошарашен своим открытием, а ведь следовало бы Льву, коли он такой уж интуитивист, почувствовать, что дело неладно… Но все же он пропустил миг, когда Серега вдруг развернулся и кинулся на него.

Да не просто с кулаками кинулся! На его правой руке сверкнул кастет, а когда Серега разжал пальцы, из полоски металла, перехватившей ладонь, так и выстрелило лезвие ножа.

ИЮНЬ 1980 ГОДА, ЗАМАНИХА

– Дядя Костя, я возьму вашу лодку? Мне недолго, на часок.

Старик, сонно клевавший носом у реки, с трудом поднял голову:

– А чего ж. Бери…

Это был сосед Анюты, человек старый и не просто старый, а как бы усталый от жизни. Чудилось, он весь живет в прошлом, в том времени, когда был молод и силен, когда приносил новый, отлично отлаженный мотор к новой лодке, навешивал его и гнал «казанку» по заманихинским протокам проверять переметы и вентеря, возвращаясь с богатым уловом, и рыбинспектора запросто удавалось обойти или откупиться от него, и ничто не угрожало налаженной, обыденной, такой привольной жизни. Теперь у него, подточенного болезнями, потерей близких, хватало сил только добрести до реки, навесить заправленный бензином мотор – сесть и сидеть, понурив голову и глядя на игривую воду, утонув в воспоминаниях и полубессмысленных, вялотекущих мыслях.

Анюта села в лодку, завела мотор и, оглянувшись на берег, увидела, что дядя Костя устало улыбается, слушая перестук двигателя. Наверное, при этом звуке опять вспомнил былое, воображая, что вовсе не на коряжине сидит, а в лодке и лодка эта летит, тарахтит мотором, взрезая волну…

Лодка взрезала волну, и Анну то и дело обдавало брызгами. Она пожалела, что не взяла куртку, но уезжала в таком запале, что ни о чем больше думать не могла, только как бы поскорее лодку раздобыть и отправиться искать Петра. Невозможно, казалось, остаться дома и ждать, пока он вернется, надо было увидеть его непременно, первой предупредить о том, что натворил разошедшийся Бушуев, утешить, успокоить, уверить в своей бесконечной любви. Сначала было желание броситься домой к Петру, выгнать оттуда Бушуева поганой метлой, но потом стало так противно, что поняла: больше не может видеть эту белесую, с выцветшими глазами и белобрысыми патлами рожу, просто не может! Дико было вспомнить, что когда-то Ванька казался ей красавцем, что она гуляла с ним, даже целовалась разочка два – конечно, любви никогда не было, все эти игрища нужны были лишь для того, чтобы подогреть ревность Петра Манихина, который сначала на Анюту не обращал внимания, на другую девушку заглядывался, вот Анюта и гулеванила с Бушуевым, чтобы привлечь к себе внимание. Она ожесточенно потерла губы и даже плюнула через борт, словно хотела выплюнуть из души всякое воспоминание о встречах с Иваном. Какая же он гадость, ну какая же тварь оказался! И все соседи сейчас смотрят, что он делает, и никто его не остановит!

Когда она бежала к берегу, то обратила внимание, что улицы, дворы и огороды пусты, а ведь был субботний день, когда народ занимался своим хозяйством. Нет: все подались к манихинскому дому – цирк им, видите ли, устроили! Бесплатное развлечение!

И ведь не сказать, что не любят в деревне Петра – с чего бы его не любить, красавца, добряка и весельчака? – или так уж сильно обожают Бушуева с его крутым нравом, резким словом и всегдашней уверенностью в своей правоте, какую дает человеку только осознание за своей спиной могучей силы, которая своих не выдает и всегда старается замазать их ошибки, даже если эти ошибки другим жизнь могут изломать. Да, Бушуев, какой он ни есть, являлся представителем власти, страх перед которой всегда жив в душе человека, особенно русского. Если ты при власти, значит, как бы автоматически обретаешь право карать или миловать. И лучше с властью не ссориться, нехай что хочет, то и воротит, лишь бы нас это не касалось, верно?

Анюту начинала бить дрожь, когда она представляла себе эти любопытные рожи, которые теснились сейчас возле дома Петра. Шепотки летают над толпой, словно хлопотливые пчелки, жужжат, носят свою поноску – сплетни. Катюша Перебывалова, конечно, уже там: мечется от соседки к соседке, рассказывает, что Анюта воротилась нынче домой, а вот почему ее нету здесь? Небось забилась в какой-нибудь укромный уголок, плачет-рыдает над своим позором. Виданное ли дело: к ее милому с обыском пришли! Прав ли он, виноват ли – теперь это уже даже и неважно, власть зря не приступит с ножом к горлу, видать, не просто так злобствовал против Петра Ванька Бушуев, видать, он что-то знает… Не бывает дыма без огня!