Мюсли

Кира холодно улыбается.

— Любовь до гроба.

— Ух ты, — говорит писатель. Он озабоченно переводит дыхание. — Попробуем, — говорит он наконец. — А кто будет любить?

— Разумеется, вы.

— А нельзя сделать так, чтобы мы любили оба?

— А кто вам сказал, что я не люблю? — отвечает Кира, и ее голос еще холоднее ее улыбки.

— Но, разумеется, не меня.

Кира, улыбаясь, кивает.

— Но и не мужа, — добавляет писатель сердито.

— Прошу вас, — говорит Кира совсем ледяным тоном. Они молча останавливаются перед светофором.

— Вы в детстве ломали игрушки, чтобы посмотреть, как они сделаны? — спрашивает писатель.

— Никогда.

— Я так и думал.

— Почему?

— Потому что нормальные люди ломают игрушки в детстве, а ненормальные потрошат людей, когда вырастут. Чтобы взглянуть, что у тех внутри.

— Человеческое тело стоит недорого, — говорит Кира. — А душонка — и того меньше. Что, испугались?

— Еще чего, — говорит писатель гордо. — Когда я вас опять увижу?

— Кого я вижу! — обрадованно восклицает Майк, заметив рыжую таксу. — Филька, иди сюда! — Он садится на корточки и протягивает руку. Такса останавливается в некотором отдалении и внимательно, задумчиво на него смотрит. Худая дама в красной куртке убирает руки в карманы.

— Его зовут Бивис, — замечает она.

— Надо же, — говорит Майк, — перепутал. Тут один старичок гуляет с очень похожим.

Александра Генриховна хмурится, и по ее виду ясно, что свою собаку она считает решительно ни на кого не похожей.

— Как интересно, — продолжает Майк задумчиво. — А ваш с крысами играет?

Александру Генриховну перекашивает.

— Еще чего, — говорит она. — Они же все заразные.

— Я об этом не подумал, — говорит Майк с ужасом. — А люди могут от них заразиться?

— Разумеется, — говорит худая дама твердо.

— Ой, беда, — бормочет Майк. — Я как раз иду навестить приятеля, он приболел.

— Какая жалость, — говорит Александра Генриховна вежливо. — Всего хорошего.

Майк старательно кланяется. Александра Генриховна смеется и, уходя, дружелюбно машет ему. Майк бежит через парк, тревожно ощупывая свой лоб.

Лысый, стоя перед окном кафедры, закрывает рукой лоб и глаза. За окном темнеет.

В ярко освещенном магазине Костя, прислонившись к пестрым полкам, закрывает глаза и прикладывает руку ко лбу. Выражение его лица постепенно меняется, из страдальческого и потерянного становясь пренебрежительным, ожесточенным. Поднявшись по лестнице, девица Пухова обеспокоенно и мрачно смотрит на продавца. Она вежливо кашляет.

Закашлявшись, Зарик забирается под одеяло.

— Как ты себя чувствуешь? — тревожно спрашивает Майк, оглядывая захламленную комнатку с низким потолком.

— Я себя чувствую зверьком, который сидит в своей норе и слушает, как где-то в лесу лают собаки. Такой глухой, страшный лай сквозь землю.

— Вот до чего наркотики доводят, — бормочет Майк. — Где у тебя градусник? — Он роется на столе.

— Градусника нет, — говорит Зарик. Он садится в постели, прислоняется к стене и закуривает. — Посмотри на меня. Я какой?

Майк внимательно смотрит.

— Как всегда, — говорит он. — Длинный, тощий и грустный. Плюс у тебя, сто пудов, температура. А что?

— Ты тоже худенький. И тот старик, о котором ты рассказывал. А Лизка — нормального телосложения. Сечешь?

— Нет.

— Мы все тощие и все видим крыс, ну?

— Это инфекция, — говорит Майк упавшим голосом. — Крысы разнесли заразу. Конечно, тут похудеешь.

— Мне все равно, что я лежу больной, — рассеянно говорит Зарик, — что чай мой горек, как микстура…

— Бу-бу-бу.

— Не бу-бу-бу, а тру-ру, — говорит Зарик.

— А это что? — спрашивает Майк, найдя в куче бумаг маленькую цветную листовку. Он углубляется в чтение. — Эй, Зарик, — говорит он, — какая разница, если презервативы черные?

— Не знаю.

— «Они придают вашим отношениям новизну и необычность ощущений», — читает Майк. — Супер. Ты знаешь, что оказывается? Никогда не бросайте гондоны в унитаз.

— Написано «гондоны»?

— Написано «никогда».

— А куда же их бросать?

— «Сверните и выбросите», — читает Майк.

— Как же его сворачивать, — говорит Зарик, подумав. — А если растечется?

— Да брось ты, — говорит Майк. — Можешь хоть узелок завязать. Чему там растекаться?

— Странно, что у тебя по этой части такой богатый опыт. — Зарик кряхтит, кашляет, засовывает между собой и стеной подушку и вопросительно смотрит на Майка. Майк собирается с духом, словно хочет сказать что-то важное.

— Так вот, — говорит Майк, — тебе как лучшему другу. Под большим секретом. Я натурал.

Зарик фыркает.

— Ничего смешного, — говорит Майк сердито. — Ты представь, какой будет скандал, если узнают. Как я сделаю карьеру в этой чертовой фотографии?

Зарик размышляет.

— Хорошо, — говорит он наконец, — откровенность за откровенность.

— Только не это, — говорит Майк.

— Нет, не это. У меня вообще никого еще не было.

— Подожди, — говорит Майк, — я не понимаю. А чем ты занимаешься со всеми своими девками?

— Нет у меня никаких девок.

— А как же…

— Нетрудно догадаться как, — говорит Зарик. — Я врал.

— Ну, ты хотя бы дрочишь?

— Дрочу, — говорит Зарик. — Но это все делали. Даже Лев Толстой.

— И Кант?

— Вряд ли, — говорит Зарик мрачно. — Он же немец.

— Ладно, будь патриотом. Равняйся на Толстого. — Майк размышляет. — Тебе что, совсем никто не нравится?