Мюсли

— Мне очень понравилась, — говорит Зарик застенчиво, — помнишь, тогда, в парке. Хотя с чего тебе помнить.

— А, — говорит Майк, — рыжая. Слушай, ведь она живет где-то рядом, я ее часто вижу, и ты увидишь.

— Ну и что, — говорит Зарик. — Мы же не знакомы.

— Ты можешь с ней познакомиться.

— Познакомиться? — Зарик чихает и погружается в глубокое раздумье. — А как? У нас вряд ли есть общие знакомые.

— Просто подойди к ней, когда увидишь, и познакомься.

— А если она не захочет?

— Попробуешь еще раз.

— И долго так делать?

— Пока ей не надоест, и она с тобой познакомится.

— Я так не могу, — с тревогой говорит Зарик. — Меня кто-то должен представить.

— Все считают, что ты очень хорошо умеешь знакомиться.

— Теоретически, — говорит Зарик, — это так.

— Зарик, — говорит Майк тоже встревоженно, — ты ненормальный.

— Ненормальный, ненормальный, — говорит Зарик. — А кто нормальный?

— Из нас?

— В мировом масштабе.

— Билл Гейтс, — говорит Майк, подумав. — Билл Гейтс — нормальный?

— Может быть, — говорит лысый. — Наверное.

Привычным усталым движением — как над постелью больного ребенка — он склоняется над стаканом. В стакане всего лишь томатный сок, сгусток кирпично-красного цвета с бархатным бурым отливом. Глядя на держащую стакан сухую узкую руку, Белинский подносит к своей сигарете горящую спичку.

Надменный и лысый сидят за угловым столиком у окна; за окном давно стемнело, сквозь темноту изредка проезжает машина. В маленьком баре вечером довольно людно. Алкоголь густым светом блестит в разнообразном стекле посуды — в рюмках, бокалах, пивных кружках, высоких или, наоборот, широких и низких стаканах. Склоненные лица сидящих за столиками идут красными и желтыми пятнами.

— Вчера в Москве одного профессора застрелили из пистолета с глушителем, — говорит лысый. — В перерыве между лекциями, в его же кабинете.

— Нy-нy, — говорит Белинский. — Филолога?

— Нет, он патологоанатом.

— Жаль.

Лысый печально улыбается.

— Завтра еще кого-нибудь убьют, — говорит Белинский, пожав плечами, — а послезавтра нас самих не станет. Я против патологоанатомов ничего не имею.

Он наливает себе в стопочку из маленького графина.

— Не проходит дня, чтобы смерть не приветствовала тебя утром и не желала тебе доброго вечера, — неторопливо, словно припоминая цитату, говорит лысый.

— Откуда это?

— «Тысяча и одна ночь».

— Жизнь устроена куда проще литературы, — говорит Белинский. — А мы любим хитрые конструкции, почему и не живем в общепринятом смысле. Когда сдохну я, кто-нибудь скажет «жаль» с ликующей улыбкой. Меня это, знаешь, не травмирует. Твое здоровье.

— При чем тут литература?

Белинский выпивает и сует в рот новую сигарету.

— При том, что у всех, кто с ней связан, всё через жопу.

— Нам нужно меньше пить, — говорит лысый мрачно.

— Еще чего! С голоду умереть хочешь?

— Извини?

— Если мы не будем пить, — объясняет Белинский, — как мы будем писать рецензии, читать лекции, смотреть на человеческие лица и всё такое? Или ты еще что-нибудь умеешь?

— Я бы мог стать дворником, — говорит лысый, подумав.

— С твоими-то легкими?

Лысый смущен. Надменный наливает ему и себе.

— Ну, ну, — говорит он. — Будь реалистом.

— И все же, — говорит лысый, поднимая стопку, — кому понадобилось его убивать?

— От реализма до преступления один шаг, — говорит девица Пухова и мрачно смотрит на Лизу. — Преступление по самой своей сути реалистично. — Она медленно отпивает из стакана с прозрачной смесью и пальцами свободной руки подталкивает по стойке пепельницу. — А реализм, в свою очередь, преступен.

— Это невозможно, — встревоженно говорит сидящий рядом тощий нескладный мужик. Одной рукой он крепко держится за стакан с ярким соком, другой — за край стойки. Он плотно сжимает задрожавшие губы.

— Еще как возможно, — говорит девица Пухова хладнокровно. — Вы что, незнакомы с актуальным искусством? В Эрмитаже сейчас выставка мексиканских древностей, знаете? Так вот, там всем желающим вырывают сердце. У них все разработано: вековые традиции, современное исполнение. Очень хитро всё устроено.

— И ножики там есть? — спрашивает Лиза.

— Всё есть, что нужно, — говорит девица Пухова зловеще. — Полная аутентичность. И жрецы, и ножики, и специальный камень, на который вас кладут, и даже музыкальное сопровождение. На «Nine Inch Nails» похоже, — добавляет она, подумав. — С учетом специфики.

Глаза у мужика становятся всё больше. Лиза неодобрительно сдвигает брови и берется за полотенце.

— И много? — спрашивает мужик неуверенно.

— Чего?

— Ну вот, — говорит мужик, — этих. Которые хотят, чтобы им вырвали.

— Этих много, — говорит девица Пухова, закуривая, — но берут только по человеку в день. Паркет потом тяжело от кровищи отмывать.

— И кровь настоящая?

— Какая же еще?

Мужик дрожит и тяжело дышит.

— Но как же потом? — шепчет он еле слышно.

— Как потом, потом в труповозку. Это же сердце, вырвешь — так назад не приклеишь. — Девица Пухова щурится и рассматривает кольца табачного дыма. — Вы сходите, посмотрите сами. Жаль, что фотографировать нельзя. Там есть такие чудные фигурки койотов!

— Да, — говорит мужик, осторожно сползая с табурета. — Я, пожалуй, пойду.

— Сейчас уже закрыто. Завтра сходите.

Мужик исчезает.

— Ну и зачем? — спрашивает Лиза спокойно.

— Просто так. Я хочу с вами поговорить, нечего ему тут торчать.

— Вы любите разговаривать, — говорит Лиза без вопросительной интонации.

— Это не преступление, — говорит девица Пухова, и в ее голосе звучит нотка вопроса.

— Это реализм.