МЖ. Мужчины и женщины

Смерть – знак равенства – я минус любовь.Я – знак равенства – смерть плюс любовь.Любовь – знак равенства – я минус смерть.Марья Петровна, правильно?Можно стереть?

Дело, конечно, не в формулах, не в математике – а в установке Веры Павловой на краткость, почти на немоту. (Вот тут слышится и Ахматова.) В «Четвертом сне» нет длинных текстов. Понятно, что и в текстах нет лишних слов. Более того, подчас сокращаются даже слова – просто недописываются. И вот как это реализуется на теме, нам уже известной:

В дневнике литературу мы сокращали лит-ра,и нам не приходила в голову рифма пол-литра.А математику мы сокращали мат-ка:матка и матка, не сладко, не гадко – гладко.И не знали мальчики, выводившие лит-ра,который из них загнется от лишнего литра.И не знали девочки, выводившие мат-ка,которой из них будет пропорота матка.

Тот же прием в стихах о смерти – еще одной привлекающей ее теме:

...с омонимом косына худеньком плече...Посмотрит на часы,заговорит по че —ловечески, но сакцентом прибалти...Посмотрит на часыи скажет: Без пяти.

Это именно установка, осознанный прием: «Прижмись плотнее, горячей дыши в затылок безучастный зде лежащей». Невозможно объяснить, но нельзя не слышать, что здесь «зде» лучше, чем «здесь».

Молодому Бродскому объяснили, что из стихов нужно изгонять прилагательные. Павлова изгоняет из стихов – слова, оставляет только самые необходимые, делает из текста скелет. Вот экспериментальный образец:

Наш!Твое, Твое, Твоя.Наш нам.Нам наши, мы нашим.Нас, насот лукавого.

Трудно не узнать тут христианский Символ веры – но выросший в экспрессивности. Это уже не молитва, а какое-то ветхозаветное заклинание, заклятие Бога.

Соответственно, Павлова любит афоризмы и апофегмы размером в две, а то и в одну строку:

Любовь – это тенор альтино.Ты понял, скотина?Смотрел на меня взасоси поцеловал – в нос.Только у Венер палеолитаничего не может быть отбито.

Вот одностроки с внутренней рифмой:

Одноголосая фуга – разлука.Фермата заката.

Она умеет писать не словами, а частями слов – как в цитированном о смерти с прибалтийским – прибалти – акцентом. А как там работала буква «с»: консонанс, ставший рифмой. Заставляет играть не слова, а их фрагменты. Вот еще пример, где работает пол-слова, причем эти пол-слова – полу.

Все половые признаки вторичны,все жгутики твои, мои реснички.Пути окольны, речи околичнытычинки-пестика, бочки-затычки.Яйцо вторично, курица тем паче.Хочешь кудахтай, хочешь – кукарекай.Хочу. Кудахчу. Не хочу, но плачу,придаток, полуфабрикат, калека.

Я не говорю сейчас о великом платоническом смысле этого стихотворения: тоска по целостному человеку у этой хранительницы оргазмов. Меня сейчас интересует мастерство: гениально организованная цезура, выделяющая это полу. И как найдено сногсшибательное слово «придаток».

Мемуаристка вспоминает, как Мандельштам восхищался буквой «д» в романе «Двенадцать стульев»: Малкин, Галкин, Чалкин, Палкин и Залкинд. Можно представить, в какой восторг привела бы его Вера Павлова, играющая буквами. Пишущая уже не словами, а буквами. И буква у нее делается духом.

Ее декларация:

ПЕСНЯ БЕЗ СЛОВСлово. Слово. Слово. Слово.Слово в слово. Словом. К слову.Слово за слово. За словомслово. На слово. Ни слова.

А вот реализация этого протокола о намерениях:

Буду писать тебе письма,в которых не будет ни словакокетства, игры, бравады,лести, неправды, фальши,жалости, наглости, злобы,умствованья, юродства...Буду писать тебе письма,в которых не будет ни слова.

Или:

Песня без слов – рыба.Рыбью песню без словподтекстовать могли бытрое: а) рыболов,б) ловец человеков,в) червяк на крючке...Эпитафия веку —песня рыбы в садке.

Вот еще одна декларация:

Песня летучей рыбы на суше —мелкой плотвички, которую сушимна веревке, рядом с плавками, чтобыполучилось что-то наподобие воблы,но она ссыхается до полуисчезновения...кто не понял: это – определениеПоэзии.

Второе определение поэзии, «цветаевское»; павловское здесь – игра на сломанном, искаженном слове:

Поэзия – музейзакопанных богов,слоновых их костей,бараньих их рогов,в которые дудю,дудею и дужу,когда молюсь дождю,когда огню служу.

Павлова – пианистка (еще одно цветаевское у нее), и, видимо, отсюда это понимание паузы, замирания, исчезновения звука. Но она научилась делать это в стихах, в словах. Делать так, что сами слова исчезают, сводятся к буквам. Павлова пишет не поговорки, не частушки, даже не словарь, – она пишет алфавит, абевегу.

О паюсная абевегастолетий, плавником блеснувших!

Слово, часть слова, полу-слово, буква... но она умеет писать – пробелами, многоточиями, пустотами:

Стихосложенье невозможно.Займемся стиховычитаньеми вычтем первую строку:.......................................И птицей жареной восстанемиз пепла. И кукареку.

Азбука Морзе. У Павловой и о ней есть – не только об абевеге.

К книге «Четвертый сон» приложен словарь имен, понятий и сокращений (важно, что словарь и что сокращений). Одна из позиций этого словаря звучит так:

Десятова – девичья фамилия Павловой В.А. Ба! Да ведь Десятова – анаграмма слова ДЕТСТВО! Правда, с двумя лишними буквами – А и Я.

От А до Я – это и есть алфавит. По-другому: это и есть Павлова.

Если же держаться первоначальной музыки, то Павлова переходит от мелодии и гармонии к гамме, возвращается как бы к ученичеству. И тогда приобретает особый – тонко иронический – смысл выделенный особым разделом образ школьницы: «интимный дневник отличницы». Этот образ становится скрытой тематической мотивировкой поэтического приема: ученичество как новый облик мастерства. Образ-оксюморон: ученик как мастер.