На берегу незамерзающего Понта

«Шрамы украшают мужчину», — подумала она, смутилась, будто кто-то мог подслушать ее мысли, и заставила себя прервать свое увлекательное занятие. Достала из рюкзака книгу и уткнулась в нее носом, прочитывая по несколько раз одну и ту же строчку и совершенно не понимая ее смысл, но почему-то думая о том, что у Стаса шрамов нет совсем.

Так они и ехали. Сквозь степи и время. Почти нетронутые стаканчики на полу под его ногами. И его голова, медленно клонившаяся в ее сторону. Сказал бы кто, что однажды он уснет на первом же свидании с девушкой своей мечты — рассмеялся бы.

Но, тем не менее, Мирош спал, как не спал уже очень давно. Крепко, сладко, в полной уверенности, что еще немного, и он возьмет ее за руку, а она не отпрянет. Накануне «Мета» играла до полуночи в клубе. Потом уехали к Гапону отмечать удачный концерт. Пацаны обдолбались. Иван — как ни странно, нет. Это было смешно: Зорина его дисциплинировала.

Дисциплинировала настолько, что сейчас он, сморенный этими безумными сутками, несмотря на выпитый кофе, просто дрыхнул. Несмотря на неудобную позу, покачивание вагона и совершенную нелепость всей этой ситуации в целом. Сегодняшнюю репетицию Иван прогулял, Фурсов ноги оторвет. Чтоб сидел на месте и не рыпался. И не прыгал по электричкам, которые идут неизвестно в какую толком сторону.

Подъезжая к очередной станции, состав замедлил ход. Мирош резко моргнул и проснулся. Не от тормозов, гулко вибрирующих по вагону. А оттого, что понял — она уходит. Поднимается и уходит. Резко выпрямился, мазанул ладонью по воздуху. И ухватил Зорину, с рюкзаком пробиравшуюся мимо него на выход, за руку. Пальцы к пальцам.

— Ты чего? — спросила Полина.

— Твоя Затока? — выпалил он.

— Ну да… Я приехала.

— А-а-а… — протянул Мирош, силясь проснуться и одновременно не отпуская ее. Никогда бы не отпуская. А потом негромко пробормотал: — Значит, и я приехал.

— И что делать будешь? — поинтересовалась она, пытаясь освободиться и двигаться в направлении выхода. Он встал вслед за ней. Налегке, без ничего. Отпустил ее. Подхватил стаканы с пола. В конце концов, он сын мэра, сунувшийся в электричку. Убирать за собой — это хороший тон. И задвигался следом, чтобы не отставать. И чтобы не затеряться среди других выходивших.

— Решу по обстоятельствам, — важно бросил он в ответ.

— Ну-ну! — не осталась она в долгу. — Надо было сойти, когда я говорила.

— Это шло вразрез с моими планами на жизнь.

— Если они у тебя вообще есть, — буркнула Полина и выбралась из вагона.

Были ли у него планы на жизнь? Еще какие! Сейчас, например, остро встал вопрос поиска менеджера для «Меты». Но в полумраке тамбура ему, окруженному толкающимися людьми с сумками, думать об этом не хотелось. И он шагнул на перрон бесшабашным и одновременно спокойным.

— Тебе далеко фигачить? — окликнул он Зорину.

— Не очень, — она обернулась. — Что ты, правда, делать собираешься, а?

— Правда? Отнять у тебя рюкзак, проводить тебя домой, вручить в родительские руки и отправиться по шпалам в Одессу.

— В родительские руки вы ее уже вручили. Можете отправляться, — раздался совсем рядом голос Татьяны Витальевны, а она сама материализовалась из десятков лиц, снующих вокруг. — Полина, кто это?

— Человек, — сообщила она матери и чмокнула ее в щеку.

— Да уж вижу, что не лось, — не без ехидцы буркнула та и окинула Мироша придирчивым взглядом. А он невольно приосанился, не отводя глаз. — С человеком знакомить будешь?

— Это — Мирош.

— Интересное имя.

— Фамилия, — уточнил он, широко улыбнулся и проговорил: — Иван.

Мать царственно кивнула. Решительно отняла у Полины рюкзак. И бросила ответку:

— Очень приятно. Татьяна Витальевна.

— И мне… — он помялся, снова быстро взглянул на Зорину-младшую и махнул: — Ладно… пойду узнаю, когда обратная электричка. Хороших выходных.

Последнее было произнесено в сторону Полины.

— Спасибо, — улыбнулась она в ответ, — тебе тоже.

* * *

Среди мелких ракушек, лежавших на старой пробитой рассохшейся лодке горкой удивительных сокровищ, были и темные мидии, и пестрые сердцевидки, и молочно-белые мии. Сейчас, в залитом солнцем закате уходящего апреля, на пустынном пляже они казались ему чудом уцелевшими в штормившем море, без единого скола, лишь с забившимися внутрь песчинками и растениями. Сидя с ногами на этой самой перевернутой лодке, пальцами он очищал покрытую зеленой тиной единственную ракушку небольшой рапаны. Ее прибило к берегу в бесформенной куче из водорослей, ветхих рыболовных сетей и множества других куда менее интересных ему раковин. И не заметил бы, если бы волной ее не откинуло по пляжу прямо ему под ноги.

Тонкая, с изящно закрученным краем и перламутровой поверхностью, она легко помещалась в его ладони. И он думал о том, как часто жизнь подбрасывает сюрпризы. Здесь, на суше, рапаны ему никогда не попадались. Они были редкостью на пляже, хотя дно Черного моря, говорят, ими полно, как полны ими на земле сувенирные лавки. Вот так, просто, в руки, Мирошу они никогда не давались. Запросто в руки ничего ему не давалось, кроме голоса. И без разницы, чей он сын.

То, чего он хотел, от этого не зависело.

Поглаживая поверхность раковины пальцами, которые все еще горели прикосновением к тонкой ладони пианистки, Мирош смотрел на то, как алым огнем занимается край неба, как он же сплошным потоком заливает море. Как кровавыми искрами подрагивает маслянистая поверхность воды.

Он вдыхал йодистый воздух. И, понимая, что давно уже не мог похвастаться настолько чистым сознанием, как в эти минуты, находил удивительным то, что среди морской тины и ветхих, прогнивших рыболовных сетей, может попасться что-то самое нужное на земле, что и не чаял увидеть.

Когда он сядет в свою электричку, воздух окрасится сиреневым цветом. А море потемнеет. Эти мгновения тишины и червленого золота здесь, на берегу, у лодки с пробитым дном, среди влажного песка и ожидания, казались ему бесценными. Интересно, какие здесь звезды? Далекие или близкие?

Говорят, на звезды положено любоваться вдвоем. На закаты, несомненно, тоже. Но пусть этот вечер не заканчивается никогда. Или пусть он закончится, чтобы поскорее пришло воскресенье. Она ведь в воскресенье возвращается? Кажется, теперь, за эти недели, он впервые знал, что ему делать. Это и успокаивало, и возбуждало.