На берегу незамерзающего Понта

— Ты же понимаешь, что она может отказаться наотрез!

— Похрен! — впервые за все время разговора утратил он контроль над собой. — Похрен, вы — мать! Придумайте что-нибудь!

— Ваня, она живая и упрямая. В этом случае мне придется ей все сказать. Понимаешь? Придется.

Мирош вздрогнул. Придется. Понимает. Она была права. В этом она была права. И от этого же хотелось разнести здесь все, что можно. Расколошматить вдребезги, чтобы даже руки в кровь сбить. И, может быть, хоть так заглушить… все заглушить.

— Это единственная причина, если… — его голос сорвался. Он замолчал, опустил голову в пол да так и застыл на месте. А потом снова посмотрел на отца. Уже не затравленно, но устало, погасшим навсегда взглядом.

— Я у тебя не останусь. Я переночую дома.

— Хорошо, — кивнул отец. — Володя тебя отвезет.

— Не надо Володю. Сам доберусь.

— Позвони, когда приедешь, — не стал настаивать Дмитрий Иванович.

— Позвоню, — хмуро отозвался Иван. Отлепился от подоконника, двинулся к двери, с каждым шагом ощущая, как внутри него с тупой, но оттого не менее сильной болью ворочается что-то, что не имеет названия. Не обида, не злость. Дикое напряжение, овладевшее им, скручивало все в узел, который разве только рубить.

Он обернулся на пороге и, глядя отцу в глаза, неожиданно произнес:

— Знаешь… при таком раскладе, зря ты не бросил нас с матерью. Так хоть у Полины была бы семья. С нами у тебя не получилось.

— Нам часто приходится принимать решения и совершать поступки. Но иногда от нас ничего не зависит. Тогда и летит все к чертям.

Иван пожал плечами. В сущности, сейчас ему было все равно. Отец мог говорить что угодно — это теперь не имело значения. Главного — обещания молчать — он добился. А больше ему ничего не было нужно.

Этот гештальт закрыт.

Когда Мирош выскочил на улицу, оказалось, что ветер поменялся. Пронизывающий и сырой, он пробирал до костей. Резкий, порывистый, несущий с собой мелкий снег, который, опадая на землю, уже не таял. Иван провел рукой по волосам. И спрятал ее в карман.

Поменялась не только погода. В этот день он сам входил одним человеком, а выходил из него — другим. Его пропустили через мясорубку и из фарша его внутренностей попытались что-то слепить. А ему теперь только тухнуть. Не оживает фарш.

Иван коротко рассмеялся, прямо здесь, во дворе. А потом неожиданно понял, что смех перешел в рыдание.

Больно как. Как же больно.

Даже вдохнуть нет сил — колет под ребрами. Из-за этого он не может орать во всю глотку — не дает, мешает. А проорался бы — вдруг бы отпустило.

«Вдуешь — отпустит», — навязчиво повторял Гапон.

Что это? Успокоительное? Мало. Покоя нет.

Что там было по плану? Ампутировать Зорину? Себя ампутировать? Сделать так, чтобы ничего больше не напоминало. Проблематично, когда в тебе живет что-то более сильное, чем ты сам. Когда часть тебя составляет другое существо, которое в один-единственный страшный день внезапно оказывается важнее твоих желаний, твоих надежд, тебя самого.

Добро пожаловать в ад, Мирош Зорин.

Добро пожаловать туда, откуда не выбираются.

Лишь бы только поскорее.

Море наконец-то замолчало. А он сам рванул по безликому асфальту, стелящемуся под ногами, прямо — прямо от самого себя. Ощущая, как там, где должны расти крылья человеческие, пульсирует, дергается рваная рана — если когда и зарубцуется, то уже без надежды, что ему суждено летать. Ин-ва-лид.

Сорок минут спустя он звонил в дверь Гапоновой квартиры, зная наперед, как и что будет происходить дальше. Иногда от нас ничего не зависит. Тогда все и летит к чертям.

Сегодня по ту сторону не гремело никакой музыки. Впрочем, что тут удивительного? Кажется, все в этом мире уже отзвучало и перестало быть. Он ждал совсем недолго, пока дверь отворилась. Из темноты на него недоуменно смотрел Олег. Потом повел вперед подбородком: мол, что?

Иван снова хохотнул. Перекатил из одного угла рта сигарету в другой. И хрипло спросил:

— Привет! У тебя сегодня спиды⁴ есть?

Гапон сложил руки на груди и не без удовольствия покачал головой. А потом отошел в сторону, освобождая порог.

— Ну, проходи, — бросил он, не задавая никаких вопросов.

* * *

Мутным взглядом Дмитрий Иванович изучал физиономию лысого мужика в очках и сигарой во рту на этикетке охрененно дорогого бурбона. Он гонялся за ним несколько лет, пока не заполучил, наконец, в свою коллекцию. Всегда гордился, никогда не забывал упомянуть, с тем чтобы теперь пить большими глотками уже второй стакан, совершенно не различая ни аромата, ни вкуса. Удивляться не приходилось. До Ван Винкля была откупорена и опустошена бутылка Букерса. Обычно обжигавшего горло, а сегодня лившегося в его глотку, как вода.

Мирошниченко не собирался приезжать домой. Он отправил Татьяну в ее Затоку со своим водителем и, оставшись наедине с собой, снова и снова прокручивал в голове открывшееся. В глубине нутра черным комом ворочалась злоба — на себя и на Таню. Он позволил ей уйти, она скрыла от него дочь. И он бы никогда, никогда не узнал о ее существовании, если бы не Ванька.

Как, почему, зачем они встретились?

Чтобы теперь он видел больные глаза сына и уговаривал себя поверить в то, что пройдет… перебесится… новые впечатления сгладят кошмар, в котором он оказался по вине собственного родителя. Но сам же в это не верил. Не забудет Иван, не отболит. И боялся думать, что будет дальше.

Он отвлекся, когда вернулся водитель. А сын так и не звонил, хотя давно бы уже должен был добраться до дома. Мирошниченко набрал его номер сам, чтобы выслушать унылые гудки и бездушный голос оператора.

Вот тогда он и сорвался из квартиры. В «фамильном гнезде Мирошниченко» метался по комнатам, несмотря на предупреждение прислуги, что Иван не приезжал. Звонил и снова выслушивал лишь гудки. В голове стучало. Именно эту дикую барабанную дробь он унимал первым стаканом бурбона. После третьего звонил Игорю — надо найти сына. Где бы ни был, в каком бы состоянии ни находился. Притащить домой. Запереть, запретить.

Нельзя было отпускать.

А как удержать, когда у него глаза увидевшего беспросветную бездну?

Что он мог сделать? Чем облегчить его боль? Собственная боль несложившегося, несбывшегося теперь казалась сущим пустяком по сравнению с тем, через что проходит Иван. С чем ему жить до последнего вздоха.

Заглушая мысли, Дмитрий Иванович вливал в себя очередной стакан крепкого пойла. И мрачно размышлял о том, что двадцать последних лет его жизни тоже были неким сном, разве что он имел возможность наблюдать превращение оврагов в ревущие потоки и упадок собственного дома. Но судя по пробуждению — его сон был кошмаром.