На Быстрянке
Шрифт:
– Хи-хи-хи! - засмеялся наконец мальчишка.
Рассказчик умолк. Он знал, на что намекает бородатый. При панах он, и тогда такой же, с усиками, Степка Мякиш, держал в недалекой деревне лавку, явно и тайно терся возле богачей и власти, не раз зарабатывая чарку за свой "благонамеренный" шепоток. Ни до войны, после освобождения Западной Белоруссии, ни после войны, вот уже восьмой год, его не трогали, а страх все не проходил, таился где-то на дне души. Хотя и был он, Степка, три месяца в партизанах, хотя и немало до того выгнал самогонки - то из полицейской, то из партизанской муки. Мякиш уже
– Было - сплыло. Теперь, пане брате, не то. Все народное, никто у тебя на горбу не сидит. И эта самая Борухова мельница... - Мякиш полуобернулся и, должно быть по памяти, прочитал надпись на запыленной вывеске над дверью: "Мельница Лозовичи, Бобровицкого райпромкомбината". Порядок! Не то что при панах.
Наступила неловкая пауза...
– Рано еще, а как жарко, - сказал Толя и, вытащив из кармана запыленных мукой штанов пачку "Беломора", предложил мужчинам: - Закуривайте.
Брали каждый по-своему. Пехотинец, с видом человека, которому это не впервой, ловко вытащил одну папиросу и молча кивнул головой в благодарность. Степка Мякиш сказал почему-то не просто "спасибо", а по-польски "дзенькуе", что должно было звучать вроде старинного светского "мерси". Бородатый дядька в шляпе неуклюже пытался захватить конец папиросы двумя толстыми пальцами, словно вытаскивая тупыми ногтями занозу из ладони, и даже сказал напоследок: "А чтоб тебя!.." Мальчик сперва хотел не брать, не признаваться, что курит, но не выдержал и вытащил из пачки слишком уж соблазнительную "беломорину".
– В каком классе? - спросил Толя.
– В седьмом, - выдавил из себя паренек, жалея, что влип.
– Перешел в седьмой или остался?
За него ответил пехотинец:
– Он глубоко забирает - по два года на класс. Пашет по самое дышло. Мы из одной деревни.
– А курить, брат, еще рановато, - сказал Толя скороспелому кавалеру, который и так уже покраснел до ушей.
Выручил хлопца Мякиш.
– Вот вы, товарищ начальник, - сказал он, - говорите: жарко. А каб это, пане брате, в тенек, да с удочкой, да бутылочку с собой прихватить. Есть же такое сочинение Льва Толстого "Бутылка водки с рюмочкой". Ученость! Это не то что наш брат мужик. Колхоз, пане брате, колхозом.
Толя не ответил, уже разглядев в усатеньком подлизу. Он немного помолчал, потом заговорил, обращаясь к остальным, в особенности к бородатому дядьке в соломенной шляпе:
– Слыхали поговорку: "На мельнице - что в корчме; разом густо, разом пусто"? - Толя присел на лавку рядом с бородатым. - А я вот здесь уже второй день, и что же вижу: не так чтоб много, но и не мало, помольщики есть. Мелют люди, пеклюют. И ведь еще прошлогоднее. Что это, дядька, по-вашему, происходит, а?
– А что ж происходит? - неторопливо отвечал бородатый. - То происходит, что стали люди жить поровнее. Дальше бы не хуже.
– Ой, - отозвалась женщина на возу, - вам хорошо, дядька, говорить. В вашем колхозе люди живут. А пожили бы вы в нашем. Работаешь, работаешь, а осенью... Да ну тебя, чтоб тебя волк не резал! - отмахнулась она от лошади, снова потершейся об
ее спину головой.Тетка хотела, видно, еще что-то сказать, но тут вмешался Мякиш:
– Работать надо. А не работаешь, откуда ж будет хорошая жизня? Все вы, пане брате, плачетесь. Несправедливо! Я им всегда...
Его речь перебил вдруг голос из-за спины женщины, сидевшей на возу:
– Работничек, будь ты неладен!
По кладке от хаты шел дядька Антось.
– А-а, товарищ Нагорный, день добрый!
– Здоров, здоров. Давно не виделись. Ты, видать, ажно плакал по мне.
Высокий, когда-то плечистый и крепкий, теперь уже ссутуленный семью десятками лет, дядька Антось до сих пор еще сохранил почти полную мощь своего плотогонского баса.
– Сколько ты у этого хлюста принял? - спросил он, подходя к сидящим на лавочке.
– Двести, кажется, с чем-то, - отвечал Толя.
– Двести дуль бы я ему под нос сунул!
– А что? - немного смутился от этой грубости Толя.
– Как это - что? Люди работают, а он шатается, махлюет. Привык на дармовщинку.
– Э, товарищ Нагорный, ей-богу же, зря, - заговорил Мякиш. - Что я украл?
– А что - заработал? Лапы отбил на этом?
– Ну, знаете, пане брате, кто чем работает: кто руками, а кто головой...
– А ты рылом! Люди как люди: работают, кто на чем стоит. А ты все свою самогонку...
– А вы что, видели? Где вы видели, а?
– Где? В гнезде. Не так ты глуп, чтоб кто увидел. Но довертишься еще, ой, довиляешь!
Старик ушел на мельницу.
– Какой нервный человек, - покачал головой Мякиш, обратив взгляд к Толе, как бы ища у него, культурного человека, сочувствия. - И надо же, пане брате, такое выдумать.
– А кто пшеницу привез? - спросил старик, показавшись в дверях.
– Я! - испуганно охнула женщина и даже соскочила с воза. - Я, дядечка. В обдирку. На каравай.
– На каравай да обдирать?
– А где ж мне ее на пеклевку набраться? Сижу вот, да и мерки еще не сдавала: думаю, что мне делать - обдирать или молоть?
– А кто ж у тебя замуж идет? Сама?
– Да что мне, дядька, старой бабе, замуж идти, пускай уж дочка идет.
– У тебя да дочка на выданье?
– Ох, какое там, дядька, на выданье! В этом году только десятый класс окончила, дитя! Оно и то сказать - хлопец хороший. Я, дядька, из Внукович. Походенькова. Ваша дочка как раз у нас учить будет. Так это Семена Воробья Миша мою Нинку берет. На инженера он вышел в Минске.
– Ну, так чего же лучше? Пускай идет на здоровье.
– Да оно и впрямь, дядька, хорошо. Однако подумаешь - жалко. Начало ты учиться, пускай бы уж, как другие, тоже в институт пошло, хотя бы заочно.
– Видели - очно, заочно...
– Так это же, дядька, хорошо!
– А я что говорю - худо? Я говорю - пускай идет, когда добрый человек берет. А там они уж сами разберутся - очно им или заочно...
– Так как же, дядька, - обдерете мне? Ведь леточко, жнива, сидеть некогда.
– Мельница обдерет. Это ж не из милости. А я что-то уже наработался. Толя, - обратился старик к студенту, - скажешь Ивану: пускай обдирку вперед пустит. А этому, - он показал на Мякиша, - засыплешь после всех. Поспеет. Вот и народ как раз подъезжает.