На двух берегах

Степанчик заглядывая ему через плечо, сопел над ухом, тоже прочел все это.

– Не фига себе, Андрюха! Не фига! Теперь ты пойдешь в гору. Раз за тебя хлопочет настоящий уполномоченный такого комитета!

«Здорово, - подумал Андрей.
– Ни одной ошибки. Хотя кто-то мог ему написать, а он переписал. Буквы-то корявые, не русские. Бедный Стас!»

– Ну и что?

– Ты береги это!
– ротный ткнул в письмо.
– Не выкидывай. Мало ли что… Тоже, знаешь, гирька на твою чашку. И - немалая.

Как ни хотелось ему хоть глянуть всего в одно письмо от Лены, но он сдержался, считая что лучше он потом прочтет их, прочтет, когда никого не будет рядом. Даже написанные ее слова ему хотелось услышать одному. Он только коротко взглянул на адреса и закусил губу.

– Что, больно?
– спросил озабоченно ротный.
– Сейчас мы…

– Ничего, ничего!
– поторопился он.
– Неловко пошевелил, и как кольнуло.

– Ну чего ты, Андрюша, чего?
– озабоченно смотрел ему в глаза Степанчик. Может, тебе чего надо? Может, чего хочешь? Ты скажи, скажи, и все. Свои мы или не свои? А?

Нет, все-таки ему было хорошо с ними, потому что на свете не было лучше людей, для него, конечно, чем ротный, Георгий Шивардин, и Степан Степанович Степанчик, и они для него были как бы братья и, наверное, ближе них для него на всей земле, из всех людей были только Лена и мать, и он хотел, чтобы и Лена, и мать сидели тут сейчас с ними, и еще, чтобы сидели тут с ними Стас, Веня, Мария, Папа Карло, Коля Барышев и Ванятка, и ребята из РДГ, и Николай Никифорович, и акробат, и тот парень - москвич, который в госпитале все учился писать левой рукой, и лейтенант Лисичук, и ездовой Ерофеич, и чтобы Зазор стоял за окном, отдыхая, так стоял, что на него можно было бы посмотреть. Он бы, улучив минутку, оставив всех этих дорогих ему людей, вышел бы к Зазору и дал бы ему хорошую горбушку, предварительно хорошо посолив, и Зазор бы схрумкал ее, и он бы, сунув ладонь ему под гриву, гладил бы теплую шею Зазора, а Зазор бы смотрел на него своими прекрасными умными и преданными глазами, дышал бы ему в щеку, мягко брал губами его за плечо. Он потом бы вернулся в эту комнатку в этом деревенском доме, к дорогим для него людям, и был бы снова с ними, и снова любил бы их, и пусть только бы так не ломило эту проклятую руку.

– Музыкальная тут?

– Тут, тааш старший лейтенант.

– Заводи. Свозим его в ПМП.

– Оттуда он в госпиталь?
– уточнил Степанчик и внес предложение: - Ему бы продуктишек маленько, а, та-а-а-аш старший лейтенант? Я мигом к старшине и назад. Через три минуты выезжаем.
– Ротный сделал вид, что не слышал предложение Степанчика, но и не возразил. Степанчик испарился, а минут через пять пегая с огромным животом кобылешка везла их в санях-кошевке на ПМП.

Ротному, конечно, не полагался этот личный транспорт, но хороший старшина на фронте всегда старался иметь тягло: на такой Музыкальной возилось имущество роты, боеприпасы, да и можно было при нужде подскочить куда-то по делу - к складам или в штаб, сойдя от него невдалеке, чтобы не демаскировать незаконные лошадь и тарантас или санки, отвезти заболевшего или воспользоваться Музыкальной для какого-то иного случая.

Ротный, сидя с ним бок о бок, держал его за карман шинели, как будто он мог или выпрыгнуть, или улететь в небо.

– Да, Андрюха. Да! Затянулись наши незапланированные семестры. И конца не видно. Что-то принесет нам сорок четвертый?

– Будете наступать. Куда-то выйдете. Может, и до границы. Год - длинное время.

Ротный покосился на него.

– «Будете». А ты что, отвоевал?

– Не знаю.

– Не знаешь?

– Я теперь не твой.

– Выбрось это из головы. Ты мне нужен.

– Я бы выбросил, не получается, - он посмотрел на свою опухшую руку.

– Ты мне нужен!
– снова сказал ротный.
– Впереди лето, впереди топать и топать, а пополнение… - Он махнул рукой. На десяток - один-два ветерана. Как же ты мне не нужен? И вообще, я верю, что нам пока светит звезда. Мы дойдем до этого проклятого Берлина. Мы еще им всыплем! Видел, сколько техники? Мы им всыплем.

И такие, как ты, мне нужны вот так!
– ротный провел ребром ладони но горлу.

Степанчик сидел на облучке, держа вожжи в обеих руках, вроде бы занятый только ими, но ухо повернул назад, к кошевке. Иногда он перекладывал вожжи в одну руку, а второй поднимал веревочный кнут и подстегивал Музыкальную, чтобы она прибавила ходу, командуя:

– Ну, родимая! Ну, залетная! Ну-ка, покажи, что ты умеешь!

Екая селезенкой, наверное, потому-то она и получила свою кличку, Музыкальная делала вид, что переходит в галоп - она взбрыкивала задними ногами, норовя ударить ими по оглоблям, загибала шею, косилась на Степанчика, как будто прицеливалась, как ей лучше бросать копытами снег так, чтобы он попадал Степанчику в физиономию. Степанчик уклонялся от снега, и снег летел в кошевку. Тогда ротный командовал:

– Сбавь. Сбавь газ! А то разнесет машину!

– Не разнесет, - возражал Степанчик и, говоря Музыкальной: - Ах, ты так? Ты так?
– наклонившись, кнутовищем щекотал ей живот.
– Будешь еще безобразничать?

Музыкальная изгибалась, переходила на рысь, шла вбок, норовя съехать с дороги и вывалить седоков из саней. Она была старой и умной крестьянской лошадью, с толстой шкурой, изъеденной оводами, с хвостом, забитым репьями, с мозолями на холке от хомута и спине от чересседельника. Людей она понимала, и, когда Степанчик начинал с ней разговаривать, упрекать в безобразиях, она косилась на него грустным глазом, трясла головой и сердито фыркала.

Ротный как бы вспомнил, что забыл сказать ему там, когда они ели:

– Потом, после того вызова, приезжал дознаватель. При всех полномочиях. Взял меня, его, - подбородком он показал на Степанчика, - еще парочку солдат из тех, кто знал Звездочета. Поехали - мы ушли вперед уже километров на десять, - приехали, нашли место, откопали Звездочета. Составили акт опознания, дознаватель собрал сколько-то земли с осколками от немецкой гранаты… Конечно, все следы оказались уже затоптаны, но я-то помнил, какими они были в то утро. Я повел дознавателя по фрицевским гильзам. Они, когда, отходили, подняли такую стрельбу, что гильз было тьма.

– Я не слышал, - сказал Андрей.
– Я ни черта не слышал. Я только в блиндаже….

– Нда-а, - протянул ротный и замолк до самого ПМП. Лишь когда Степанчик стал сворачивать с дороги к ПМП, ротный постучал кулаком Андрею по плечу:

– В общем, держи хвост пистолетом. Ясно?

– Ясно.

– Позицию не сдавать. Ясно?

– Ясно.

– Как в круговой обороне!

– Это в одиночном-то окопе?

– И в одиночном держись. Ясно? Но ты сейчас не в одиночном.

Музыкальная с готовностью остановилась, они слезли, ротный, обняв его, подтолкнул к дверям ПМП, а Степанчик, привязав лошадь, поволок за ними вещмешок, до половины набитый чем-то. Так вот он и оказался на этом ПМП. Но прежде чем войти в него, он с минуту постоял на крыльце.

День выдался ясный, вовсю звенела, падая с крыш, капель, снег, тая, покрылся капельками, и они блестели, как миллионы прозрачных шариков, от этого света резало глаза, и он щурился, разглядывая проснувшиеся деревья, ветки которых четко виделись на густом синем небе. Он подышал влажным, густым воздухом, послушал, как совсем по-весеннему сердито-радостно о чем-то - «Чивирк! Чивирк! Чив! Чив-Чивирк!» - спорят воробьи, усевшиеся на голенькой еще вишне в палисаднике ПМП, сказал Стенанчику:

– Перезимовали! Ай да молодцы!