На двух берегах

– Берить олию!
– предложила ему молоденькая женщина, сияя коричневыми глазами и улыбкой - алыми губами и белоснежными зубами, очень яркими по сравнению с ее смуглым лицом.
– Котелок маете?

Он отрицательно покачал головой - на кой ему было это подсолнечное масло!

Но женщина желала сделать ему добро.

– Хотить я вам глэчик позичу?
– она протянула ему полный до краев масла глиняный молочный горшок.

Ну, что бы он делал с ним? Тащил до Харькова под насмешки солдат? Он снова покачал головой.

– Спасибо, не надо. Но вот не могли бы вы мне продать чего-нибудь поесть?

– От запаха олии у него засосало в животе.
– Я хорошо заплачу.
– Он показал деньги.

Тут прибежал мальчишка лет семи.

Мальчишка приволок еще два пустых горшка, и общими усилиями они их наполнили, женщина сказала: «Будэ», что означало «довольно», «хватит», повела Андрея к себе, недалеко в домик с синими ставнями, палисадником, в котором ходили куры, росли вишни, кусты смородины и крыжовника и в котором сейчас стояла всякая посуда, наполненная олией.

– Як це скажуть виддаты, мы виддадым, а як що не скажуть… - пояснила ему женщина.

– Может, не скажут?.
– предположил он, идя за ней в дом.

Он поел, он хорошо поел - холодной, оставшейся от вчерашнего, видимо, ужина яичницы с салом, подбирая жир со сковороды пресной лепешкой. Вместо чая, пояснив, что они «его не пьють и не варять», хозяйка выставила простоквашу, он добил и ее и, прислонившись к стене, не выходя из-за стола, задремал.

Через час раздался со стороны Харькова далекий гудок ремлетучки - он встал, положил на стол красную тридцатку, попрощался с хозяйкой, вышел к ремлетучке, дождался, когда с нее сгрузили рельсы, шпалы, костыли, взобрался на платформу, и летучка, возвращаясь в Харьков, увезла его и несколько других солдат, добирающихся туда же.

«Так!
– сказал он себе на Южном вокзале Харькова.
– Прикинем обстановку!»

Вокзал был почти разрушен, возле многих времянок толпились солдаты и офицеры, а несколько путей занимали санитарные поезда - то есть составы теплушек, набитых ранеными. Он мог легко сойти за раненого из любой из них.

Дождавшись, когда команда раненых, способных двигаться самостоятельно, то есть раненых не в ноги, подалась с вокзала в город, видимо, на какой-то сортировочный пункт, он присоединился к ней, прошел по привокзальным улицам и по Сумской до университета.

Университет был набит ранеными, а на площади стояло множество всяких машин. Одни из них отъезжали, другие приезжали. Здесь можно было протолкаться несколько часов, и никто бы, пожалуй, не поинтересовался, кто ты и откуда. Но задерживаться в университете не было никакого резона, и он пошел к машинам, поболтался там, вроде перекуривая, и прицелился к одному «виллису».

Его шофер, не в шапке, а в довоенном - кожаном, а не брезентовом, танкошлеме, в «венгерке», парень лет двадцати двух, судя по всему, собирался скоро уезжать: он подкачал баллон, откинув капот, поковырялся в моторе и долил в бак из канистры бензину.

Андрей подошел к нему.

– Не по Белгородскому шоссе?

– Нет, - отрезал парень, усаживаясь за руль. У парня были рыжеватые усики и серые, чуть навыкате глаза. Рядом, на правом сиденье лежали краги - летные перчатки с длинным, до локтя, раструбом, а на заднем сиденье в узле были завязаны буханки белого, с базара видимо, хлеба. Словом, шофер этот был не из числа тюхтей-матюхтей, и с ним можно было говорить.

– Подбрось. До двенадцатого километра.

Он достал две тридцатки.

Шофер покосился на них.

– Там на шестом километре КПП.

– Подбрось до шестого!
– он прибавил еще одну тридцатку, и парень, прищурившись, внимательно посмотрел на него.

– Сам печатал?
– Тридцатки ротного были новенькие, видимо, из последнего жалования, они лишь слегка помялись на сгибе,

– Ага.

– И много напечатал?

Он вынул остальные.

– Да вот все.

– Что ж так мало?

Он улыбнулся.

– Бумага кончилась.

Шофер откинулся к спинке.

– Хорошо ответил, - он взял краги и положил их на колени, - Ты что, белгородский?

– Нет, - Андрей сел рядом.

– А откуда?

– Москвич.

Шофер всплеснул руками и тряхнул головой так, что танкошлем съехал ему на затылок.

– Что ж ты раньше не сказал! Коренной? С какой улицы?

– Я там родился. И отец и дед родились там. Ленинградское шоссе, дом двенадцать.

Андрей прислонился к капоту машины, заложил ногу за ногу, чтобы все казалось естественным, непринужденным - два парня толкуют о чем-то, и все тебе.

Москвичей воевало много, тем не менее всегда было приятно встретить на фронте москвича, от этого как бы приближалась сама Москва.

Это почувствовал и шофер.

– Как звать?

– Андрей. Андрей Новгородцев.

– Меня - Денисом. Денис Рябов. Улица 8-го марта, дом 32, квартира 18. Недалеко от стадиона «Динамо».
– Денис показал на лангету.
– Первое?

– Третье.

– Работают?

Он пошевелил пальцами.

– Но еще больно. Подбрось. Что тебе стоит?

– Не по пути мне, Андрюха. Никак не по пути.

Андрей провел ребром ладони по горлу.

– Мне вот так надо. Вот так! Понимаешь, друг? «Я рядом, - подумал он.
– Если шофер согласится… если подбросит…» - Он достал остальные тридцатки, - Возьми все. Только подбрось!

Денис сморщился, плюнул за подножку.

– Убери! Не позорься! Не в деньгах дело! Рванул из госпиталя?

– Рванул, - он рассказал только о налете на эшелон и как он добирался до Харькова.

– Знаю, - подтвердил об эшелоне Денис.
– Слышали. Это из нашей армии. Тут, - он кивнул на университет, - наших четверо. Из батальона. Я им подбрасывал харч и все такое, от ребят. А на кой тебе это шоссе?
– вдруг спросил он.
– На кой, если ты москвич?

– Я там лежал до этого ранения. Ну и, сам понимаешь… - Больше говорить он не хотел - не хотел он говорить вслух то, что было для него сейчас свято, не поворачивался дальше язык. «Какие-то полгорода! Какие-то двенадцать километров!» - Он не сдержался и застонал.

– Что, больно? И там у тебя кто-то?
– Денис подмигнул.

– Жена. Подбрось, друг. А?

– Жена?
– Денис посмотрел на него, прищурился, пошевелил краги на коленях, пожевал губами.
– Жена… Да… это, брат, тебе, не… Это, брат… - он надел краги.
– Черт с ним! Едем. Сто километров - не крюк.
– Он включил зажигание, и у Андрея радостно забилось сердце.