На двух берегах

– Я?
– это было неожиданностью, и все сразу осмыслить было трудно.
– При чем тут я?

– При том!
– не меняя положения ног, ротный качнулся к нему своим массивным корпусом так, что почти наклонился над костерком.
– На взводе был, образование подходит, в боях… в боях был не хуже каждого, дисциплинирован, комсомолец, что тебе еще?

В голове Андрея завертелись всякие мысли, и в первую очередь мысль о том, что, может быть, эти курсы недалеко от Харькова - курсы-то подчинялись или армии или самому фронту, а, значит, были довольно-таки глубоко в тылу. В этом случае проглядывала возможность повидаться с Леной то ли во время учебы - курсы-то были не менее, чем трехмееячные, - то ли после окончания этих курсов. Так или иначе шансов увидеть Лену, учась на этих курсах, было-куда больше, чем воюя здесь, и у него перед глазами вдруг встал госпиталь 3792, ее окно, ее лицо, ее тело, и он почувствовал, как нежность прилила к его сердцу.

– Ну что ж, ну что ж… - Андрей все-таки колебался.
– Может, поедет кто-то другой?

– Будешь офицериком.!
– Степанчик толкнул его в бок.
– Новые погончики, обмундированьице английского суконца, шинелька тоже хаки, доппаек…

Офицерская шинель из английского сукна цвета хаки была дрянь шинелью - красивая, но непрактичная на фронте, она, во-первых, хуже грела, во-вторых, куда быстрее, чем наша серая, пропускала воду и, в-третьих, на фронте в ней было опасно - человек в ней резко выделялся, немцы знали, кому ее выдавали, и быстро выводили из строя офицера в такой шинели. Но дело, конечно, было не в этом, не в шинели было дело. I

Левая бровь ротного полезла вверх, как будто для того, чтобы лучше открылся левый глаз, чтобы лучше рассмотреть Андрея этим левым глазом.

– Никакой ни другой! Поедешь ты. Ясно? Это приказ.

– Ты, Андрюха, осел и сивый мерин, - заявил старшина.
– Поедешь, значит, что?
– старшина начал загибать пальцы. Пальцы у него были громадные и толстые, покрытые рыжеватыми волосами.
– Значит, зиму в тепле, во всяком случае, ночь в тепле. Днем учеба там, то да се, но ночь-то в тепле на матраце, а может, даже и с простынью-одеялом. Это тебе не траншея. И никаких бомбежек! Харч, правда, там по тыловой норме, зато увольнения. Где бы вы ни стояли, будут какие-то люди, значит, и девушки будут. Что тебе? Парень ты молодой, видный, не семейный. Не для того же мы на свет рождаемся, чтобы только за курок дергать… И так месяца три.

– Пять, - уточнил ротный.
– Потом в свою часть. Так говорится в приказе.

– Надо ехать! Надо, Андрюша, ехать, - Стас положил руку ему ия плечо.
– Пять месяцев - срок велик. По нынешнему времени пять месяцев гарантированной жизни - это, брат, состояние.

– А потом? После войны? Все по домам, все в институт, а я?

Этот довод не убедил Стаса.

– Когда она кончится? До конца надо дожить. Там видно будет. Это, как Ходжа Насреддин учил осла читать. Он заявил эмиру, что за семь лет обучит осла читать, считая, что или осел, или эмир, или он - но кто-то за эти семь лет умрет. Так и ты - до конца войны надо дожить. Там видно будет.

– Поезжай ты. Поедешь?
– предложил Андрей.

Ротный все поставил на свои места:

– Не подходит: на взводе не был, не сержант, не комсомолец.

– И баламут, - добавил Степанчик.
– Скажут: кого прислали?
– Стас улыбался от уха до уха.
– Вот и сейчас - ему говорят, а с него как с гуся вода, - сердился Степанчик.
– Нет, Андрюха, поезжай ты. Ты парень что надо. Ты там нашу роту не подведешь.

Ротный приказал старшине :

– К завтрашнему собрать ему сидор, чтоб кое-что и из трофеев. Чтоб проводить по-людски. Сбор на КП батальона завтра к двадцати ноль-ноль. Мне в роту нужны офицеры. Пол-Украины, Польша, Европа впереди. Ты отдаешь себе в этом отчет? С тебя два спроса - за себя и за людей. Мало самому воевать как надо. На этом этапе ты должен вести людей через войну. К победе, - ротньтй постучал кулаком по колену Андрея.
– Ждем тебя через пять месяцев. Я жду. Ясно?

– Он и так взводный, - вставил Стас.

– Да. Сейчас взводный. Выучится, станет офицером; и глядишь, - ротный, - ротный не дал никому ничего возразить.
– Армии нужны толковые люди, - ротный посмотрел на часы, потом вдруг накрыл их ладонью:- Не глядя? На память? А, Андрей?

Это была известная на фронте шутка меняться - «махаться» - часами не глядя. За свои плохонькие часы-штамповку ты мог получить хорошие, но мог получить и еще худшие. Но у ротного-то были прекрасные часы-браслет под платину со светящимся циферблатом. Так что ротный тут выгоду не искал. Он и правда хотел сделать этот обмен на память.

Андрей отстегнул свои часы и, пристегивая часы ротного, прочел надпись по-немецки: «Dem Geliebten von der Liebenden», что означало: «Любимому от любящей». Надпись шла по кругу, и внизу, где она смыкалась, чуть выше, были тончайше выгравированы две ладони, нежно держащие сердце. Ладони были узкие, изящные.

Они пожали друг другу руки. Ротный сел снова по-восточному.

– Заканчивай тут все. Бери людей и шагом марш в батальон. Вместо пополнения нам дают еще один пулемет. Людей бери побольше - захватишь ящика два патронов. Как рассветет, выберешь ОП1, подготовишь пару запасных. За печь набить ленты, найти наводчика, подобрать расчет. Ну как ноги, отошли?

1 ОП - огневая позиция.

– Отходят!
– ответил Андрей, все еще грея ступни. Он вытер их сухой портянкой и сейчас ощущал, как приятно им от тепла костерка. Все так же сидя на полах шинели, он расстегнул крючки, распахнул шинель и стал греть грудь и живот и почувствовал, что вот-вот уснет.

Степанчик накрыл ладонью свои часы.

– Махнем? Не глядя. Махнем, Андрюха?

Конечно, Степанчик знал, что никто с ним часами меняться не будет - у него были наши довоенные часы - здоровенные, толстые, хоть коли ими сахар, забивай гвозди, они, наверное, могли бы сгодиться и в рукопашной: дай такими часами фрицу в висок, и фриц свалится, и они так громко тикали, что их слышал не только сам Степанчик, но и те люди, которые были с ним рядом. Но шли они точно, не останавливались, и Степанчик в ответ на насмешки обычно отвечал:

– Тюрехлеб ты! Ну что понимаешь?

– Отставить!
– приказал ротный.
– Махальщик какой.

Андрей было засмеялся, но сразу же и закашлялся.

– Вот-вот. Как в бочку, - сказал санинструктор.
– Надо на ПМП. Пусть зайдет на ПМП, - повторил санинструктор на этот раз для ротного.

Может, не надо?
– Андрей соображал, кого взять с собой за пулеметом, как дотащить еще коробки и патроны, где поставить пулемет, кого для начала назначить в расчет.
– Мне вроде легче. С сухими ногами должно все пройти.
– Идти на ПМП ему не хотелось.

Он зрительно представил себе, как выглядит днем местность перед той частью траншеи, которую занимал его взвод, чтобы подобрать такую ОП для пулемета, с которой он мог бы простреливать пространство перед всей обороной роты.

– Сходишь, - решил ротный.
– Отправишь пулемет, я встречу, а сам туда. Пусть дадут на дорогу пилюль. Самых лучших. Скажешь, я приказал.

– Я вообще ничего, - еще раз сказал Андрей.
– Только слабость какая-то.

– На, - расщедрился Алексеев и сунул ему под руку новую пару теплых байковых портянок.
– Эти на ногу, старые просуши. Мотай! Мотай! Это тоже, так сказать, подарок от роты. Чем богаты, тем и рады.

Руки не поднимались наматывать эти чистейшие, мягчайшие два куска байки на грязные, с отросшими ногтями, с полузажившими мозолями ноги. Хотелось, аккуратно сложив байку, постелив на землю что-то под нее, чтобы не пачкать, лечь щекой на эти чистые нежные тряпицы и здесь же, возле этого костерка, уснуть до того времени, пока не кончится война.

– Дай-ка!
– Андрей взял у Алексеева из губ самокрутку, дернуя два раза, вернул самокрутку, обулся, встал и прошелся.

– Нет, не должны жать! Как раз впору, - ревниво следил за ним Алексеев.
– Там у него голимый уют. Там нога сейчас, как младенец на грудях у матери. Хоть маленько поздно, да… Кабы наступали мы…