На горах. Книга Первая

— Да. Это так… Верно… Только в правду ли ему молятся от винного-то запойства?.. Теперь постой, вот что я вспомнил: видел раз у церковников таблицу такую, напечатана она была, по всем церквам ее рассылали, а на ней «Сказание киим святым, каковые благодати исцеления от бога даны» [343] .

И там точно что напечатано про Моисея Мурина. Только думал я, не новшество ль это Никоново… Как по-твоему, Герасим Силыч?

— Какое уж тут новшество? — возразил Чубалов. — Исстари ему, угоднику, от пьянства молились, еще при первых пяти патриархах.

343

Такие таблицы были разосланы по церквам и висели в алтарях на стенке. Теперь можно встретить их в редкой уже сельской церкви. «Сказание» это напечатано, между прочим, в «Русском архиве» 1863 года.

— Так ты вот что сделай, друг мой любезный, Герасим Силыч, — полторы-то дюжины отбери мне Вонифатьев, а полторы дюжины Моисеев — дело-то и будет ладнее.

— Еще чего потребуется? — спросил Чубалов, записавши заказ на бумажке.

— Дюжину полниц [344] положь, — молвил Марко Данилыч. — В кажду избу по одной, а в светлицы, пожалуй, и не надо, останну дюжину клади каких сам знаешь…

Да уж для круглого счета четыре-то иконы доложь, чтобы сотня сполна была… Да из книг, сказано тебе, десяток псалтырей да полторы дюжины часословов… Да, опричь того, полторы дюжины литых крестов шестивершковых да полторы дюжины медненьких икон, не больно чтобы мудрящих… Кажись, теперь все. Да смотри ты у меня, чтобы в каждой избе и в каждой светлице хоть по одной подуборной [345] было, клади уж так и быть две дюжины подуборных-то — разница в деньгах будет не больно велика…

344

Так иконники называют икону Воскресения с двенадцатью праздниками вокруг нее.

345

Подуборная икона — обложенная окладом, то есть каймой по краям, вычеканенной из меди с золочеными или посеребренными медными венцами.

А!.. Вот еще — не знаешь ли, какому угоднику от воровства надо молиться?.. Работники шельмецы тащма тащут пеньку по сторонам, углядеть за ними невозможно. Как бы еще по такой иконе в кажду избу и кажду светелку, чтобы от воровства помогала — больно бы хорошо было… Есть ли, любезный, у бога таковые святые?

— Есть, как не быть, — ответил Чубалов. — Федору Тирану об обретении покраденных вещей молятся.

— И помогает? — с живостью спросил Марко Данилыч.

— По вере помогает, а без веры кому ни молись, толку не выйдет, — ответил Чубалов.

— Так ты, опричь сотни, отбери еще полторы дюжины Федоров, — сказал Марко Данилыч. — Авось меньше станут пеньку воровать.

— Велики ль мерой-то иконы вам надобятся? — спросил Чубалов.

— Меры-то? Меры надо разной, — ответил Марко Данилыч. — Спасы — десятерики, богородицы да Николы — девятерики да восьмерики, останны помельче… Можно и листоушек [346] сколько-нибудь приложить, только не мене бы четырех вершков были, а то мелкие-то и невзрачны, да, грехом, и затеряться могут. Народ-от ведь у меня вольный, вор на воре, самый анафемский народ; иной, как разочтешь его за какие-нибудь непорядки, со зла-то, чего доброго и угодником не побрезгует, стянет, собачий сын, из божницы махонькой-то образок да в карман его аль за пазуху. Каков ни будь образишка — все-таки шкалик дадут в кабаке… Сущие разбойники!.. Ну, какую же цену за все положишь?

346

Икона десятерик — десяти вершков в вышину, девятерик — девяти вершков и т. д. Листоушка — небольшая икона от одного до четырех вершков.

Ни слова не молвив, Чубалов молча стал на счетах класть, приговаривая:

— Псалтырей десяток, часословов восьмнадцать — сорок восемь рублей…

— Что ты, что ты? — руками замахав на Чубалова, вскрикнул Марко Данилыч. — Никак рехнулся, земляк?.. Как это вдруг сорок восемь рублев…

— Псалтыри по три целковых за штуку, часословы по рублю, — ответил Чубалов. — Считайте.

— Как по три целковых да по рублю?.. На что это похоже? — во всю мочь кричал Марко Данилыч и схватил даже Чубалова за руку.

— Цена казенная, Марко Данилыч, — спокойно ответил Герасим. — Одной копейки нельзя уступить, псалтыри да часословы печати московской, единоверческой, цена им известная, она вот и напечатана.

— Хоша она и напечатана, а ты все-таки должон мне уважить. Нельзя без уступки, соседушка, — я ведь у тебя гуртом покупаю, — говорил Смолокуров.

— Как же я могу уступить, Марко Данилыч? Свои, что ли, деньги приплачивать мне? — ответил Чубалов. — Эти книги не то что другие. Казенные… Где хотите купите, цена им везде одна.

Призадумался маленько Марко Данилыч. Видит, точно, цена напечатана, а супротив печатного что говорить? Немалое время молча продумавши, молвил он Чубалову:

— Ну, ежели казенная цена, так уж тут нечего делать. Только вот что — псалтырей-то, земляк, отбери не десяток, а тройку… Будет с них, со псов, чтоб им издохнуть!.. Значит, двадцать пять рублев за книги-то будет?

— Двадцать семь, Марко Данилыч, — немного понижая голос сказал Герасим.

— Экой ты, братец, какой! За всякой мухой с обухом!.. — промолвил Марко Данилыч. — Велика ли важность каких-нибудь два рубля? Двадцать ли пять, двадцать ли семь рублев, не все ли едино? Кладу тебе четвертную единственно ради круглого счета.

— Коли вам для круглого счета надобно, так я заместо восьмнадцати, шестнадцать часословов только положу. Оно и выйдет как раз двадцать пять рублев, — сказал Герасим Силыч.

Думал Марко Данилыч, не раз головой покрутил, сказал наконец:

— Ну, пожалуй. Так-то еще лучше будет… Али нет, постой, часословов дюжину только отбери — в светелки не стану класть. Это выйдет…

— Двадцать один рубль, — сказал Герасим Силыч-

— Скости рублишко-то, земляк. Что тебе значит какой-нибудь рубль? Ровно бы уж было на двадцать рублев… Ну, пожалуйста, — канючил богатый, сотнями тысяч ворочавший рыбник.

— Нельзя мне и гривны уступить вам, Марко Данилыч… Цена казенная… Как же это возможно? — отвечал ему Чубалов.

— Ну ладно, казенная так казенная, пусть будет по-твоему: двадцать с рублем, — согласился, наконец, Смолокуров. — Только уж хочешь не хочешь, а на божьем милосердии — оно ведь не казенное, — рублишко со счетов скошу. Ты и не спорь. Не бывать тому, чтоб ты хоть маленькой уступочки мне не сделал.

— Посмотрим, поглядим — усмехнулся Герасим и опять стал на счетах выкладывать. — Полторы дюжины десятерику да подуборных — три рубля, — говорил он, считая.

— Окстись, приятель!.. Христос с тобой! — воскликнул Марко Данилыч с притворным удивленьем отступив от Чубалова шага на два. — Этак, по-твоему, сотня-то без малого в семнадцать рублев въедет… У холуйских богомазов таких икон — хоть пруды пруди, а меняют они их целковых по десяти за сотню да по девяти… Побойся бога хоть маленько, уж больно ты в цене-то зарываешься, дружище!.. А еще земляк!.. А еще сосед!..

— Лет сорок тому, точно, за эти иконы-то рублев по десяти и даже по восьми бирали, а ноне по пятнадцати да по пятнадцати с полтиной. Сами от холуйских получаем. Пользы ведь тоже хоть немножко надо взять. Из-за чего-нибудь и мы торгуем же, Марко Данилыч.

— Жила ты, жила, греховодник этакой!.. — вскликнул Марко Данилыч. — Бога не боишься, людей не стыдишься… Неправедну-то лихву с чего берешь?.. Подумал ли о том?.. Ведь со святыни!.. С божьего милосердия!.. Постыдись, братец!..

— А с рыбы-то нешто не берете? — спросил, усмехнувшись, Герасим.

— Ишь ты! — вскрикнул на всю лавку Марко Данилыч. — Применил избу к Строганову двору!.. К чему святыню-то приравнял?.. Хульник ты этакой!.. Припомнят на том свете тебе это слово, припомнят!.. Там ведь, друг, на страшном-то суде Христове всяко праздно слово взыщется, а не то чтобы какое хульное?.. Святые иконы к рыбе вдруг применил!.. Ах ты, богохульник, богохульник…