На хуторе

Мартиновна в девках была красивой, работящей. Но не сложилась ее судьба. Петро Харитонов в ногах у отца с матерью валялся, просил засватать ее. Но родители искали для сына счастья, а что могла в дом принести Макунина дочь? С лица же воду не пить… Петру засватали богатую, из Дурновской станицы. Она женихов дом обставила, даже шторки повесила на окна. Мартиновне осталась дочь, белявенькая, вся в Петра. Дочь Раиса осталась да краденые ночки, за которые платить приходилось битыми стеклами да принародным позором.

А потом и это прошло. Год-другой – и прошло. И нечего было ждать до самой смерти. А сколько было несладкого: косые взгляды, попреки и укоры, тяжкая работа, сплетни и пересуды, липкие руки мужиков: от зеленой куги до старцев – для них не девка, не вдова – вроде легкий кус. А она никого не подпускала. Мужние бабы себя так не блюли – видит Бог. И одинокие ночные слезы, сколько их…

Теперь всё позади. Только о дочери сердце кровит.

За стеной, во дворе, текла ночная жизнь. Мартиновне показалось, что слышит она чьи-то шаги. Остатнее мясо телка сохранялось в погребе, без замка. И Мартиновна встревожилась: не дай бог унесут. Нынче на хуторе развелось всяких.

Она поднялась, не одеваясь и белея во тьме рубахой, пошла из хаты.

На крыльце ее встретила покойная ночь. Все было тихо. Низкая луна висела над черными садами. Играли звезды, и холодок ранней осени студил голые ноги.

Пройдясь по двору и погреб поглядев, Мартиновна вернулась в дом. Лунный свет, пробиваясь через незатворенные ставни, мягко сиял на бумажном серебряном окладе иконы. И в избяной тьме лик Богородицы проступал. И было в лице ее что-то суровое, словно обижалась она на Мартиновну за лишние слова.

Покосили отаву и, пока она сохла в зеленых валках да кучках, начали копать картошку. Кончалось лето. По обережью наливалась алой кровью калина, терн сизел, в старых садах с одичавших яблонь и груш сыпались последние плоды, устилая землю. Старики да детишки едва успевали сбирать их для скотины. Сладковатый и терпкий яблоневый да грушевый дух витал над хутором. Тихомолом подступала осень. Серебряная кудель паутины цеплялась за сухие будылья подсолнуха, спеющей кукурузы и струилась по ветру, светясь.

Копали картошку. Дворы опустели. В низах, по огородам, стало людно. И далеко было слыхать, как ругает своего мужика Марфутка Инякина.

– Баглаина шеястый!.. Сроду ему некогда. Ни косы, ни лопатки не возьмет. Весь в маманю свою, продуманный.

Перекликались соседи, а то и сходились вместе, обглядывая свою картошку и чужую.

Челядины копали всем гуртом: Мартиновна и ребятишки; бабка Макуня хоть и лопату держать не могла, но выбирать помогала; пришла с фермы с утренней дойки Раиса.

А в ту пору подкатил к дому трактор «Беларусь», вылез из него человек, во двор прошел, хозяев не углядев, спустился в огороды. Тут уж его увидели и признали: это был покойного Василия товарищ, он тоже в лесничестве работал, а жил на Перещепных хуторах. При жизни хозяина заезжал он не раз, но всегда с Василием. Выпьют – и до свидания.

Раиса гостю обрадовалась, напомнил он ей о муже. Она бросила картошку и пошла во двор, стол наскоро накрыла. И жалилась, жалилась не переставая, плакалась на свою судьбу.

– Бычок такой расхороший… А пропал вовзят. Прирезали. Людям по два рубля за кило продали. На девяносто всего. Посолили – и нет телка.

Перещепновский гость слушал внимательно. Он был в Раисиных годах, на лицо рыжеват, чуть прихрамывал.

– Я к тебе, хозяйка, с делом, – сказал он. – Свататься приехал.

– Чего? – удивилась Раиса.

– Свататься… – повторил мужик теперь уже со вздохом. – Жена от меня ушла, с детьми. Говорит – не ворочусь. А одному – оно как…

Так неожиданно было все – снег на голову. Раиса растерялась, переставляла на столе нехитрую посуду, не знала, что сказать.

А той порой в огородах, на картошке, все углядев и разом поняв, спешила к челядинским бабам всезнающая Марфутка. Она была тяжела, коротконога и запыхалась, пока добралась, лицом раскраснелась.

– Ну чего? – издали громким шепотом спросила она. – Сговорились?

Мартиновна не поняла ее.

– О чем сговорились? – отставила она лопату.

– Ты мне глузды не забивай. Я издали углядела. Жених приехал.

– Господь с тобой! – так искренне ответила Мартиновна, переводя взгляд с соседки на мать. – Какой жених?

Марфутка поняла, что они и вправду не ведают, и сыпанула, словно из мешка, все знамое:

– С Перещепных он. Тамошний рожак. А жена его кинула. Выпивал он добре. До двух разов уходила и ворочалась. А теперь говорит – всё. Увеялась к матери, под Урюпинск. А он решил к Раисе прислониться. У моего расспрашивал, как да чего…

Мартиновна поверила разом. Поверила, поглядела на дом, потом на мать. Макуня, дочерин взгляд поняв, засеменила ко двору и скоро вернулась.

– Сидят… – принесла она весть. – За столом. Об чем-то гутарят.

Мартиновну нетерпение жгло: как там без нее и о чем. И у Марфутки старалась она выспросить о женихе, да Марфутка толком ничего не знала. Надо бы к Петру Амочаеву сбегать, он с Перещепных, мать там, братья, бывает часто. Но куда бежать, коли гость на дворе.

И тут позвала от двора Раиса.

– Мама! Где ты? Иди сюда!

Мартиновна пошла ко двору, оставляя позади Макуню и Марфутку. Пошла, а голова ее горела. «Сейчас дочь спросит. Что сказать ей? И этому человеку… Подумать, конечно, надо, людей поспрошать, а с другой стороны…»

– Мама, – встретила ее Раиса. – Где задевалась квитанция на дрова? Под клеенкой лежала. Михаил – на тракторе, он съездит и привезет, – кивнула она на гостя.

– Давай, давай, – подтвердил он. – Я ныне выходной. Притяну по-сухому.

Дрова были нужны. Уже говорили о них не раз, просили трактор у бригадира, но в колхозе то уборка, то сев, то зябь, пока грязь не встанет. А теперь – жених не жених, но дрова плыли в руки. И Мартиновна кинулась в дом, квитанцию принесла.

Михаил завел трактор и уехал. А мать с дочерью, перед тем как вернуться в огород, к любопытной Марфутке, сели у стола.