На хуторе

– Сама гляди… – равнодушно ответил Тарасов, в бабьи дела он не лез.

Над хутором висела ночь. Лишь по земле, в хатах светили огни да возле тракторного сарая ударило в небо желтое чадящее пламя солярки. Полыхнуло высоко, осветив кухню и амбары, и даже контору, но тут же сникло. Это Костя Дуков развел свой костер, согревая для техники воду. Хорошая была у Кости работа. Летом он на конях бочку возил с водой. Зимой разжигал водогрейку. И ждал Тарасова.

Тот всегда приходил первым. Еще издали, не видя, слышал Костя и узнавал тяжелый тарасовский шаг. Слышал и радовался: можно домой идти, дозоревывать.

Тарасов подходил к огню, спрашивал:

– Ну, чего тут?

– Да все в порядке, вода греется, – весело отвечал Костя. – Коней твоих, – показывал он на тракторный навес, – тоже цыгане не свели. Не желают. А я пошел, еще не завтракал.

Нехитрый рабочий день Кости кончился, и он уходил. Тарасов оставался один. Теперь он шел к тракторам. Две машины его под навесом стояли: приземистый, похожий на хозяина, гусеничный «ДТ» и синий «Беларусь» на резиновых высоких колесах. Гусеничный трактор теперь пребывал в медвежьей дреме, дожидаясь весны. Зимою Тарасов ездил на «Беларуси».

– Ну, чего тут? – входя под навес, негромко спросил Тарасов. – Живые?

За этими короткими словами крылось многое и доброе. И трактора это понимали. «Беларусь» знал, что сейчас хозяин сунет ему факел под брюхо, согревая поддон, а потом в радиатор горячей воды зальет – и живительное тепло потечет по жилам. И все остылое за долгую морозную ночь стальное тело его начнет оживать.

Тарасов подъехал с будкой к конторе и остановился. Пока школьники соберутся, можно и сыну позвонить, Виктору. Тот жил в райцентре и имел телефон.

В контору никто в такую рань не приходил, и Тарасов без чужих глаз набрал номер и, услышав голос сына, сказал:

– Ну, чего там? Все здоровые? Слава Богу. Ты это… на выходные приезжайте. Делов много. Пух подошел. Гусей надо определить. Понял?

Разговор у Тарасовых получился короткий. А по-иному и не могло быть, потому что сыновья удались в отца. Что Петро, что Виктор. В мальчишках они, как и все дети, иногда и баловались, в парнях, бывало, проказничали, но знали свой час. Виктор кончил школу, потом ушел в техникум, в райцентре, там женился. Отец ему дом купил. И в двадцать с небольшим парень как-то сразу превратился из компанейского Витька в Тарасова. Он поугрюмел, погрузнел, разговаривать стал мало, зная лишь всегдашнее тарасовское «Ну, чего…», и, часто приезжая на хутор, впрягался в работу. От порога снимал добрую одежду, натягивал старую и день-деньской пропадал на базу. И уже со стороны непросто было разобрать: кто там возится во дворе – старый Тарасов или молодой.

Что и говорить, сильна была тарасовская вера. Даже Ксении муж, парень городской, и тот Тарасовым словно на кону достался. Городские зятья на хуторе обычно в гостях баловались удочкой, ружьецом, грибами, купаньем – им все прощалось. Тарасовский зять в первый же приезд выкопал и обделал кирпичом новый погреб. Потом электрический свет везде провел. И с Виктором в четыре руки сладил огромный сенник. Кое-кто говорил, что Ксении муж отрабатывает квартиру, которую Тарасов купил для зятя и дочери. Но то было пустое, мало ли городским зятьям денег пихали. Умные люди лишь завистливо качали головами: одно слово – тарасовский зять.

Школьники собрались ко времени. Большенькие сами в будку лезли. Укулеманных в мамкины платки малышей Тарасов поднимал и рассаживал поближе к передку.

– Раз, два, три… – считал Тарасов. – Шляпужонка нету.

– Здесь я, дядя Тарасов! – пропищал из угла Шляпужонок. – Погнали!

Тарасов не спешил. Он оглядывал будку, крючки проверял, запоры, обстукивал баллоны колес. И уж тогда лез в кабину. Кабина была тесной. Тарасов в ней вплотную умещался. Казалось, трактор и создан был именно так, чтобы с трудом уместить в себе большое тело Тарасова и ни грамма больше. Он, кряхтя, влезал в кабину и долго ворочался, расставляя тяжелые ноги и руки умащивая. Но сидел в тракторе влито, словно врастал в него. И уже не было Гаврилы Тарасова и синей железяки с именем «Беларусь» – теперь это было единое живое существо с горячим дыхом и голосом, с тяжкой силой, машинной и человечьей. Оно не торопясь проползло через хутор, приглядываясь рачьими глазками фар к разбитой дороге, а за околицей прибавило ходу и мягко покатило наверх, укачивая в будке недоспавших ребят.

К обеду Тарасов дважды успел сбегать на центральную усадьбу за удобрением. А когда в другой раз подъехал к складам груженый, то здесь его ожидал участковый милиционер, всем известный Листухин.

В потрепанной шинелишке, красномордый, насквозь провонявший табаком, Листухин вот уже три десятка лет мотался по хуторам на мотоцикле. Он всех знал, а уж его – как облупленного.

– Воруем? – с ходу спросил Листухин и засмеялся. – Молоде-ец…

Тарасов опустил глаза, обиженно фыркнул носом.

– Сколь соломы упер? Тонн пятьдесят? Кому возишь? А? В Борисы? Они всю жизнь с протянутой… Отгадал? Молодец! – снова расхохотался Листухин.

– Брешут люди… Наговаривают… – отводил глаза Тарасов.

– На тебя набрешешь. Ты же первый работник и вор… Точно. Первый работник и вор. Я знаю. Сознавайся. Честное признание – меньше наказание. Всего пять лет – и выйдешь. Райка не успеет наскучать, – похохатывал Листухин.

Тарасов переминался с ноги на ногу, оправдывался:

– Брешут люди… На кой мне иха солома?

Так они и говорили, словно играясь. А между тем тракторную тележку уже почти разгрузили. И тогда Листухин, обрывая хоть и с намеком, но все же нарочный разговор, сказал серьезно:

– Солому увозишь ты. Я далеко не ездил, а на Поповский бугор завернул, ячменную ты свез. Возле Арчаковой балки тоже твои следы. Тебе цепя на колеса еще Митрон Макеев ковал. И ты не шути, – глядя в глаза Тарасову, строго продолжал участковый. – Я за тобой гонять не буду, ночьми тебя ловить. Я белым днем объеду, как ныне, и сниму отпечатки следов. Вот этих, – указал он на колеса трактора. – И конец тебе. И хоть ты и Тарасов, а загремишь по восемьдесят девятой статье. Вот так-то, кум.

От былого веселья Листухина и следа не осталось. Взгляд его был пронзителен и трезв. И у Тарасова похолодело внутри.

Листухин пошел к магазину, там его верный дружок торговал, Максимов. Участковый ушел, а Тарасов стоял в огорчении. Сколь много было в эти дни горького и доброго, много думалось про давнее и про нынешнее, а теперь вот пришел человек и единым махом все поломал. В руках его сила, и с ним, словно с Богом, судиться не будешь.

Бабы уже опорожнили тележку, а Тарасов все стоял, глядел вслед ушедшему милиционеру. И, поняв неладное, подошла к Тарасову Василиса Егоровна.

– Разгрузили мы, – сказала она.

– Чего? – не понял Тарасов.

– Чего-чего… Удобрению твою дорогую… Какая урожай дает, – рассмеялась она, напоминая о прошлом.

Как-то весною удобряли кукурузу. Весь день работали. И уже стемнело, и на хутор коров пригнали, и пора было домой. А Тарасов гнал и гнал, он хотел поле кончить. «Хватит, Алексеевич», – не выдержала наконец Василиса. А Тарасов голосом жалобным, чуть не плача, попросил: «Василиса Егоровна, там же уголок остался. Завтра в другое место пошлют. И останется голызина. Без удобрения не даст кукуруза урожай». Посмеялись тогда над Тарасовым от души.