На хуторе

В конторе Чапурин в правление начал звонить и попал на главного зоотехника.

– Слушай, вы тут справку подали за июнь, – сказал зоотехник. – Я не пойму. Написано привес по второму гурту девятнадцать грамм на голову. Это как понимать? Нолик, что ль, не поставили?

– Какие там нолики, – ответил Чапурин. – Девятнадцать и есть.

– Не может быть.

– Сами не верили. Переваживали до двух разов.

Зоотехник пыхтел в трубку, пыхтел, потом спросил:

– Вы чего, сдурели? Среди лета. Концлагерь устроили, что ли? Ну должна быть какая-нибудь мера. Девятнадцать грамм. Да нас посадят за это.

– Давно пора, – согласился Чапурин. – И первых вас, в правлении. Я вам русским языком говорил: не давайте мне больше гуртов. Напхали и молочные, и молодняковые. А кому пасть? Вот Скуридин пасет, у него и привес по девятьсот грамм. А здесь – некому. Нет людей. Пришлось дураков ставить. Юрку Сапова да Любки Рабуновой примака, такой же друг.

– Это какого Сапова? Крашеного, что ль?

– Его.

– А-а-а… – протянул зоотехник.

– Вот и а! – разозлился Чапурин. – С такими скотниками. За ними вослед самому надо, с кнутом, чтобы их гонять.

– Ну сними.

– Снять недолга. А кого становить? Нету людей. Баб, что ли, на коней сажать? И второе дело: куда-то Сапова надо определять. У него – семья. Технику я ему больше не доверю. Он еще за тот трактор не расплатился. В общем, чего жалиться… Вам все это… Ладно.

– Вот и ладно. Ты уж там что-нибудь придумай. А людей не смеши. А то, в самом деле, среди лета, трава такая.

Чапурин опустил трубку.

Собирался народ. Начиналось обычное, утреннее. А потом, когда кончился наряд, Чапурин вышел на крыльцо, издали на ферму поглядел: гурт Юрки Сапова стоял на базу. Но молодняк уже не ревел как прежде, он привык.

Сегодня пасти была очередь не Юрки, а рабуновского зятя. Чапурин пошел к нему.

Возле двора Рабуновых сидела бабка Матрена.

– Где Любкин-то? – спросил Чапурин. – Досе зорюет. Ему скотину пасть.

– Уехал, уехал, – ответила бабка. – Даве еще.

– Нету его на работе? – выглянула из ворот Любка, жена, толстомясая молодая баба. – Вот черт… Это либо у Сапова засели, похмеляются. Надо к ним меры…

– Меры… – оборвал ее управляющий. – Выбирать надо женихов добрых, а не всякую шолудь на хутор тянуть.

– Где они ноне, добрые? – обиделась Любка. – Хоть какого, для прилику. Ты у нас добрый, и можно б тебя поделить на трех, да Лелька глаза подерет. Вот и рискуем… – рассмеялась Любка.

А Чапурину было не до смеху. Он повернулся и зашагал на другой край хутора, к Саповым.

В летней тишине лишь ветер лениво шелестел в высоких вязках да горлицы стонали протяжно. И все. Спокойно и тихо. И потому отчетливо слышно было, как щелкнуло и зашипело что-то на краю хутора, а потом музыка понеслась. Это у Саповых играло.

Весной Юрка смастерил, а скорее украл где-то динамик, повесил его посреди двора и музыку включал из магнитофона. Весело было. Первое время телята собирались у двора и стояли, насторожив уши. Теперь все привыкли. Музыка неслась на всю округу.

Чапурин подошел к саповскому двору. Оседланный конь стоял, привязанный у ворот. Юрка с напарником, рабуновским зятем, музыку слушали и голубей щипали. Сизый пух летел.

Вот они подъехали – показали аспиду!Супротив милиции он ничего не смог:Вывели болезного, руки ему – за спину…

Управляющий к друзьям подошел незаметно, сказал громко:

– А ну выключи!

Юрка вскочил, уменьшил звук.

– Ты ныне пасешь? – приступил Чапурин к рабуновскому зятю.

– Ну я… – ответил тот.

– Почему сидишь?

– Ну счас пойду.

– Солнце в дуб. Другая скотина уже наелась, на стойло ее становить, а ты все не выгонял. Как не стыдно!

Рабуновского зятя было трудно пронять. Он из тюрьмы пришел, весь исписанный, хоть грамоте по нему учи: «Не забуду мать родную…», «Нет счастья…» и прочее.

– Ну счас, никуда она не денется, эта скотина. Песню дослушаем. Высоцкий.

– Господи… Да неужто у вас никакой жали нет? – в сердцах проговорил Чапурин. – Молодняк… Живая душа стоит, городьбу грызет, а вы тута… А ну, счас поднимайся! – гаркнул он. – Выгоняй скотину.

Юрка вместе с зятем рабуновским вскочил.

– Ну иду, иду… – огрызнулся зять. – Еще шумит.

Он вперевалочку двор пересек, руки в карманы. Долго громоздился на коня, залез на него и поехал трюшком, оглядываясь. Чапурин с Юркой провожали его взглядами.

А когда проводили, Чапурин почуял, что как-то ослаб, будто плохо ему было, что-то ныло внутри. Он закурил, сел на колодку. Динамик шепотом и сипом пел:

Ну и меня, конечно, Зин,Все время тянет в магазин…

Чапурин послушал, послушал и сказал:

– Выключи его, Христа ради.

Ощипанные голуби были синие и махонькие, в кулак. «Чего в них есть?» – подумал Чапурин.

– Юрка, Юрка… – проговорил он. – Ну ладно, тот – чужой. Все одно не ныне, так завтра увеется. А тебе-то довеку работать и жить… – обвел взглядом саповское подворье и покачал головой, словно впервые его увидел.

Стояла посреди двора черная небеленая хата, облупленный сараюшка под чаканом, пустая собачья будка со ржавой цепью – и все. Остатки мотоцикла громоздились подле крыльца, какие-то железяки по двору валялись, в бурьянах. Пустой двор казался огромным, словно хуторский выгон.

– Жена-то где? – поглядел Чапурин в темный зев растворенной хаты.

– Пасет.

– Чего пасет?

– Коров.

Чапурин воззрился на Юрку: у Саповых коз и тех не было.

– За людей, – вздохнул Юрка. – Попросили.

Чапурин вспомнил, ему говорила жена, что нанимается Юркина баба за людей пасти: десять рублей и харчи.

– Пацан с ней?

– С ней.

Сынишка был у Сапова трех лет.

Расхотелось Чапурину что-то говорить, лишь снова промолвил он:

– Юрка, Юрка…

Мысли потекли вспять, в годы прежние, когда жива была Юркина мать – Пелагея, баба жизни несладкой. Растила она Юрку без мужа. Уходила из хутора в город, на станцию и возвращалась вновь. Слепца какого-то божественного принимала, водила его по хуторам. Тем жили. Попивали. Потом слепец умер. И все. Юркой Пелагея успела чуток погордиться, когда он учился на тракториста. «Будет механизатором широ-окого профиля», – счастливо выговаривала она и руками разводила широко-широко.