На хуторе

Полина и сама знала, что век у чужих людей не проживешь, но все оттягивала, все казалось ей: не сегодня-завтра война кончится, Алексей придет, тогда все и уладится. Но дочкины слова отрезвили; так можно и весну, и лето у чужого гнезда прокуковать.

На свою усадьбу Полина не пошла еще и потому, что там было место высокое, песчаное, а жить и детей кормить нужно было огородом. На иное надеяться нечего. Полина и нашла такое место, низовое, с хорошей землей.

Она тотчас обкопала неглубокой канавой огромный лафтак земли – лишнее можно бросить потом – и засадила всю землю тыквой. О картошке не приходилось мечтать, а тыква была спасением, из каждого семечка воз может нарости, и уходу немного. А на уход рук не было, руки нужны были для дома.

Главная забота – глина. Из карьера на себе возить – не навозишься. Пришлось во дворе свою ямину копать, добывать глинку. Кое-где на брошенных усадьбах грудились остатки глиняных фундаментов. Приходилось их долбать и возить к себе на тачке. А еще…

Как лепит ласточка свое гнездо? Вроде и малая птаха, и слабая, а неустанно несет катышок по катышку, за комочком комочек лепит, и добрый домок получается, иным и большим птицам на зависть.

Так ладила свою мазанку и Полина. До работы успевала глины добыть на «круг» и оставляла ее размокать. А вечером ногами вымешивала, потом выкатывала с соломой и катышок за катышком, словно касатушка, лепила и лепила стены. Когда время пришло, два огромных плетня сплела из хвороста, чтобы разом накрыть мазанку вместе с сенцами. А сверху еще чаканом покрыла, положила притуги, приклячила их к плетням, промазала все глиной с навозом, и снутри, и снаружи. И получился домик.

Маруся, когда в готовый вошла, обмерла, а потом кинулась матери на шею: «Какая у нас хатка, мамочка! Лучше ее нету!»

Лучше не лучше, но и не хуже других получилась мазанка. Вот уж три десятка лет стоит, смены не просит.

Той осенью Бог наградил Полину и детей за ее труды. Столько тыквы огород уродил, аж глядеть было страшно, все укатано. И семена попались хорошие, желтая тыква, костянка. Все ею забили: погреб, и сенцы, и комнатку. Этой тыквой и спаслись, прожили зиму. Тыква сладкая была, парили и ели, парили и ели. И встретили отца живыми и здоровыми. И опять собрались всей семьей, но ненадолго.

Алексей вернулся с войны плохим, что-то надорвалось в нем или уже болело. В сорок седьмом осенью он простудился и за месяц сгорел. А в декабре, уже сиротою, родился мальчик, Ванечка, последыш, любимый сыночек.

Ах, сколько с ним было говорено-переговорено… Сколько рассказала ему Полина, доверила, сколько жалилась – малой капли того другим детям не поверяла. Да и с кем еше было говорить Полине, с кем откровенничать?! Маруся как в техникум уехала, так и канула. Алеша тоже рано из дома ушел да так и не воротился. Один Ванечка от матери шагу не шагнул.

Как уложила его в январскую землю, почти под окнами. Ямку выскребла, горячими камнями с печи отогрела ему постельку, чтоб не в ледяную лег, последними тряпицами обернула, не пожадничала. А чтобы не утерять сынка, не запамятовать, вместо креста до весны хворостину поставила, какая под рукой оказалась.

А по весне объявились у той ветки почки, листы развернулись. Полина на то деревце как на чудо Божье глядела. И пошел, потянулся вверх молодой тополь-раина, свечкой стал над землей, над Ванечкой.

Встал и шагу со двора не шагнул, лишь в небо поднимался да в кости креп.

А как он слушать умел, не перебьет мать, слова ей не заступит… Как весело шумел по весне да летом. Как стерег ее волчьими осенними да зимними ночами, гудел басовито, но ласково: «Здесь, мол, я, спи, мать, не полохайся». И Полина спала, ничего не боясь. Чего же страшиться матери, коли не одна во дворе, и не будет одна, до веку.

Отзавтракав, надела баба Поля шерстяные носки, перепоясалась теплым платком, чтобы спину сберечь, старый пиджак натянула, а на него фартук, примкнула хату и отправилась в огород.

Не торопясь, глубоко вскопала она две грядки под огурцы. Вскопала, и пот ее прошиб, видно, от слабости, сколько дней проболела.

– Бабуня Поля! – окликнула ее соседская девочка. – Тебе в магазине ничего не надо купить?

– Спасибо, Ниночка. Всего ты мне нанесла: хлеб еще есть и молоко.

Девочка не ушла, она открыла калитку, что соседние огороды соединяла, и, подойдя, спросила:

– А чего ты будешь сажать, бабуня Поля?

– Огурцы думаю посадить.

– Можно я тебе буду помогать?

– А уроки поучила?

– Поучила.

Баба Поля поглядела через забор: на соседском огороде обычное место, где огурцы сажали, было вскопано, и только.

– Отец копал? – спросила она.

– Папка, нынче утром.

– Давай их, Ниночка, порадуем, отца с матерью. Я тебе буду показывать, а ты делай. По-соседски будем работать, на своих огородах. Помогать, кто чем может. Так у нас дело и пойдет. Мамка с папкой с работы придут, глядь, а огурцы уж сидят. Вот, скажут, какая у нас дочка работящая да разумная. С такой дочушкой мы не пропадем. Согласная?

Ниночка, смущаясь и радуясь, кивнула головой и прошептала:

– А я смогу, бабуня?

– Смогешь, коли постараешься.

И взялись они за дело: верхний слой земли вынули, сделали подкладку из прелых листьев и ботвы, чтобы не озябли нежные ростки, потом с перегноем помешали вынутую землю и в эту мягкую постель уложили семена. Воды нагрели погорячей для полива. Рамы устанавливали, накрывали их.

Славно было нынче работать на земле. Доброе солнце как с утра поднялось, так и светило, не ленясь, пригревало. Жирно поблескивала темная земля, хорошая земля, родимая. Недаром то и дело черви земляные попадались, да не какие-нибудь тощие да белесые, а жирнючие, красные, налитые.

Над головой, на высокой грушине, скворцы забавлялись. Нынешний день, людей возле себя завидев, они разбойничать принялись: шипели по-змеиному, по-лягушачьи квакали, клекотали утробно, будто добрых песен и не ведали.

Баба Поля терпела-терпела, и терпение лопнуло.

– Ждали вас, ждали, – распрямившись, сказала она, – а вы несусветное плетете… так, послухать нечего. Летите тогда отсюда, такие нам не нужны.

Птицы будто поняли человечью речь, устыдились, завели настоящие песни, с серебяными колокольцами. Особенно любила баба Поля, когда скворец, пропев, умолкал и вдруг нежно высвистывал: «Тю-и-и-ить! Тюи-и-ить». Ласково выговаривал.

– Баба Полюша, – сказала Ниночка, – они тебя послухались, понимают.

– Эти цыгане такие, все разумеют, лишь притворяются. Счас снова дражнить зачнут.

Скворцы и вправду заквакали и закрякали, но ненадолго. Веселый день стоял, весенний, в такой да не петь! И скворчики залились, поднимая к солнцу серебряные клювы. А им помогал гость залетный, близкого поля житель, малый жаворонок.

К вечеру посадила баба Поля огурцы и свои, и Ниночкины. Небольшую гряду редиски посеяла, хотя редиска у нее не росла, червивела да и в корень уходила. Редиска на песке удается.