На исходе дня. История ночи

Важность чудесного преображения городской жизни трудно преувеличить. Часы, когда властвует темнота, утратили свою необычность, особенно для средних классов. Публичные пространства стали более обширными и многолюдными. Экипажи и пешеходы наводнили главные проспекты, а скверы и площади превратились в центры активности и суеты. Иногда очевидцы рассказывали о ночном оживлении городских улиц. О Новом мосте (Pont Neuf) через Сену посетитель Парижа в 1777 году говорил: «Ночь напролет, не переставая, по нему движутся пешеходы». Роберт Семпл обнаружил, что главная улица Неаполя после захода солнца «запружена» людьми. «Жизнь продолжается всю ночь», — писал о Лондоне 1801 года один из современников. В первых американских городах развивалось движение транспорта. «Вряд ли есть кто-то, — отмечалось в Boston Newsletter, — кому часто по вечерам не нужно находиться вне дома — либо по зову дружбы, человечности, долга, либо ради удовольствия». Посетитель Филадельфии в 1796 году был удивлен тому, что ее улицы после наступления темноты полны «суматохи»³.

Причины этой ночной революции разнообразны. Безусловно, на ранних этапах эпохи Просвещения она многим была обязана быстрому распространению научного рационализма. В первые годы XVIII столетия образованные мужчины и женщины по обе стороны Атлантики все настойчивее отвергали мировоззрение доиндустриального прошлого. Как великолепно постулировал Макс Вебер, вместе с прогрессом в грамотности, растущим неприятием Церкви и развитием капитализма представления эпохи Просвещения постепенно вели к «разочарованию» в западном мире. Среди зажиточных слоев населения здравый смысл и скептицизм одерживали верх над волшебством и суеверием. На континенте, как и в колониальной Америке, судебные дела по поводу колдовства к концу XVII века почти повсеместно сошли на нет. Последнее судебное разбирательство в Англии состоялось в 1712 году, когда парламент официально аннулировал свой законодательный акт против колдовства, изданный двадцать четыре года назад. Public Advertiser писал в 1762 году: «Каждый день мы ощущаем, что с развитием науки и образования вульгарные представления о духах, призраках, ведьмах и демонах уходят и умирают сами собой»⁴.

Правда, ложные сигналы все еще время от времени поступали. На протяжении XVIII века и Лондон, и Бристоль, и Дублин пережили получившее широкую огласку неожиданное столкновение со «злыми духами». Редкость подобных случаев способствовала их сенсационности. Наиболее известным стало лондонское Коклейнское привидение 1762 года, которое после расследования, проведенного Сэмюэлом Джонсоном, оказалось тщательно разработанным мошенничеством. В 1788 году газета имела возможность написать: «Вероятно, сейчас во всем Лондоне нет ни одного здания, о котором ходили бы слухи, что оно имеет репутацию дома, посещаемого привидениями». Лондон отказался от призрака. Примерно в то же самое время шотландский священник заявил, что «привидения, домовые, ведьмы и феи покидают землю»⁵.

С утратой веры в чудеса для многих городских семей ночи стали менее тревожными. Как и мир природы в целом, темнота во многом утратила атмосферу ужаса и волшебства. Являвшаяся среди образованных кругов в прошлом источником страха, ночь, по мнению некоторых очевидцев, даже стала предметом их благоговения и восхищения. Сам ночной воздух, когда-то считавшийся вредным, теперь казался приятным и освежающим. Такие небесные зрелища, как кометы, вызывали скорее восторг, нежели опасения, — к примеру, у беспрецедентного числа восхищенных обладателей телескопов. Художники, путешественники и поэты — все прославляли красоту и величие ночи. Лондонский книготорговец, посетивший континент в 1787 году, ликовал: «Вечер был тихим и приносил спокойствие, и небо было безукоризненно ясным, его украшали миллионы звезд, сияющих непревзойденной красотой». Так же и путешественник во Франции говорил: «Ничто не могло быть более восхитительным, чем это путешествие при лунном свете в ясную ночь». Все больше эссеистов восхваляли «особенные красоты» ночи. Ни одна оценка не была чрезмерной. «Необыкновенно прекрасна», — провозгласил писатель в 1795 году. Действительно, «Valverdi» в Literary Magazine утверждал: «День, с его сверкающим солнцем, пламенеющим в раскаленных докрасна небесах, при всем своем пышном великолепии уступает в трогательной красоте более тонкому благородству ночи — мягкому, но не вялому, величавому, но не кричащему, прекрасному, но не надменному»⁶.

Поскольку ночь представлялась теперь менее зловещей, на протяжении XVIII века она становилась и более доходной. Все больше темнота способствовала потреблению и зарождающейся индустриализации; толчком к этому послужила коммерческая революция, которая охватила Британию и значительную часть континента. Усовершенствование схем дорог и речных путей, наряду с новшествами в области связи, вело к расширению рынков как дома, так и за рубежом. В Северо-Западной Европе развивающийся, возросший числом и богатством городской средний класс содействовал в XVIII веке подъему домашнего потребления. Ремесленники, лавочники и конторские служащие, помимо удовлетворения своих основных потребностей, были заинтересованы в покупке предметов роскоши. Во многих крупных и малых городах хорошо посещаемые лавки, рынки и торговые галереи были открыты ночь напролет. «Все лавки работают до десяти часов вечера и превосходно освещены», — отмечал посетитель Лондона в 1789 году. На ярмарке в Гааге лавочники, полагаясь на лунный свет и лампы, демонстрировали свои товары после полуночи. Пале-Рояль был главным центром парижской вечерней торговли. «Вообразите себе великолепный квадратный замок и внизу его аркады, под которыми в бесчисленных лавках сияют все сокровища света, — писал путешественник. — И все это… разложено прекраснейшим образом и освещено яркими разноцветными огнями, ослепляющими зрение». Торговцы провозгласили ночь открытой для предпринимательства⁷.

Между тем первые владельцы мануфакур, вкладывавшие значительные капиталы в мельницы и машины, повышали производительность путем манипуляций с временем. В 1790 году очевидец писал, что в Мидленде хлопкопрядильные фабрики сэра Ричарда Аркрайта «вообще не прекращают работу». «Когда они освещены темной ночью, — удивлялся он, — они выглядят особенно восхитительными». К тому же увеличивалось количество железных литых фонарей, от которых по всему небу расходились вспышки света и дым. Посетитель известного места Коулбрукдейл в Шропшире говорил: «В темноте вырывались наружу огни из печей»⁸. По мере того как товары заполняли внутренние рынки, а фермеры привозили в города скот и продукты питания, вечерние часы завоевывала и торговля. В середине XVIII века повозки и экипажи, почтальоны-наездники и почтовые кареты сновали по сельской местности. В 1773 году, лежа ночью в гостинице города Ситтингбурна в Кенте, Джеймс Эссекс жаловался: «Мне всю ночь не давали спать фаэтоны и экипажи, которые постоянно ездили туда-сюда»⁹.

Нет надобности говорить, что торговля, наряду с беспорядочным движением транспорта и развитием военных технологий, наносила вред городским стенам. Изначально задуманные для того, чтобы противостоять врагу, эти грандиозные укрепления мешали торговле особенно ночью, когда закрывались ворота. К концу XVIII века в большинстве крупных и малых городов по всей Европе стены были либо заброшены, либо разрушены. Современник рассказывал в 1715 году о крепостных валах Бордо: «Эта реликвия прошлого, захваченная расширившимися предместьями и препятствующая развитию порта, приговорена к уничтожению в равной степени как экономической необходимостью и ростом города, так и успехами в военном искусстве». Там, где стены все еще оставались, они часто служили не только для прогулок, но и для передвижения пешеходов и экипажей. В Париже, где внешняя стена в XVIII столетии сохранилась более чем наполовину, на крепостных валах можно было увидеть кареты¹⁰.

Не меньшее значение для перемен в ночной жизни имело праздное расточительство городских семей. Светские собрания, приемы, сады наслаждений, маскарады, игры, театры теперь больше, чем когда-либо, поглощали вечерние часы бомонда. «Светское время» затягивалось допоздна. В Лондоне критик в 1779 году писал: «Ночные увеселения, которые обычно начинались в шесть часов вечера, теперь начинаются в восемь или девять». Йорк и Бат прославились своими собраниями среди многочисленных подражающих им провинциальных городов, от Скарборо до Танбридж-Уэльса. Повсюду в Европе модные развлечения, кстати сказать, являлись показателем растущего богатства. В Неаполе они заканчивались не раньше пяти часов утра. Немецкий журнал в 1786 году объявил: «Вечерние и ночные удовольствия… определяют лицо каждого крупного города, где роскошь и разнообразие развлечений постоянно увеличиваются». Даже на острове Мэн, в городе Дугласе, часто устраивались вечеринки и собрания. И в Америке, которая в XVIII веке переживала свой собственный расцвет, житель Юга похвалялся: «У нас постоянные ассамблеи и много других развлечений»¹¹.

Зажиточные буржуазные семьи стремились превзойти аристократов, сделавших свои собрания неотъемлемой частью жизни. Недавно обретенное богатство и мечты о знатности меняли устоявшиеся привычки и традиционный выбор мест отдыха. Лондонская газета в 1733 году отмечала: «Торговцы, вместо того чтобы развлекаться по вечерам, как это делаем мы — за трубкой и чашкой кофе, — бегут в драму, оперу или игорный дом». По рассказам очевидцев, годом позже «люди всех рангов» хлынули в театры Дублина, а в Венеции один из посетителей в 1739 году заметил, что маскарады стали «излюбленным удовольствием как вельмож, так и третьего сословия». Действительно, если судить по жалобам людей из высшего общества, росло число выскочек, получивших доступ к аристократическим развлечениям. Поскольку многие из них — театры, парки, различного рода собрания — носили коммерческий характер, этот доступ было сложно ограничить. Театральная публика в Лондоне состояла в основном из представителей среднего класса. Не получавшие приглашений на частные приемы буржуазные семьи во Франкфурте-на-Майне устраивали «подобные сборища среди своих». Необычайно популярными в Англии и колониальной Америке были также клубы. Поставленные на службу удовлетворения разнообразных интересов и занятий, они создавали для своих членов неофициальную обстановку товарищества и застолья, ибо многие клубы заранее арендовали таверны и кафе. Самым известным клубом стало «Лунное общество» Бирмингема, среди основателей которого были Эразм Дарвин, Джеймс Ватт и Джозайя Веджвуд. Посвятив себя научному прогрессу, общество получило это ироничное название благодаря тому, что его собрания устраивались в часы, когда луна была полной, а передвижение наиболее безопасным¹².

II

Поскольку целая банда похотливых преступников орудовала и на улице, и вне улицы, всем пивным, в которых они угощались, было вменено в обязанность их не впускать; все заметили, что бордели, публичные дома и ночлежки закрыты и хорошо охраняются, улицы и темные закоулки тщательно вычищены и хорошо освещены, и все нарушители арестованы и наказаны, как предписывает закон… возможно, порок в городе будет истреблен.

British Journal (12 сентября 1730 г.)¹³

С разрастанием состоятельных незанятых классов появлялось все больше оснований для усиления тревоги по поводу ночных беспорядков, долгое время будораживших большие и малые города. Тогда как злые духи в течение XVIII века исчезли из пользующихся популярностью у городского населения мест, воровство, вандализм и насилие по-прежнему несли в себе постоянную угрозу. Казалось, преступность распространилась на обе стороны Атлантики. Увеличение численности населения, огромная безработица и повышение цен на продукты питания способствовали развитию нищеты среди социальных низов, главным образом в Европе. Свирепствовала имущественная преступность, хотя на протяжении XVIII столетия в Англии доля убийств действительно сокращалась. Бедняки «голодают, замерзают и развращаются среди своих, — писал Генри Филдинг, — а попрошайничают, воруют и грабят среди тех, кто выше рангом». Газета предостерегала: «Простые люди, особенно жители Лондона, более распутны, чем их предки». Верным или нет было ощущение растущей преступности, но на карту, по мнению чиновников, была поставлена независимость общества. Кто будет господствовать на общественных территориях по ночам: воры, проститутки и другие никчемные слои населения или вместо них — люди более высокого происхождения, в том числе представители расцветающего среднего класса? «С какой наглостью сталкиваются люди вечером и ночью даже в таком публичном месте, как Стрэнд!» — возмущался в 1754 году социальный реформатор Джонас Хэнвей. Во французских городах обычно жаловались на то, что coureurs de nuit [95] «оскорбляют и жестоко обращаются» с горожанами, «которые вынуждены по делам находиться вне дома, на улице». Городские центры от Женевы до Филадельфии страшились растущего беззакония, но, возможно, никто не испытал глубокой тревоги, охватившей Лондон. Преступность до такой степени заполонила столицу и ее пригороды, что в 1774 году был ограблен даже премьер-министр лорд Фредерик Норт. Всем этим событиям далеко до антикатолических Гордоновских мятежей, потрясших Лондон в 1780 году и повлекших за собой около трехсот смертей, и до эпидемии воровства и насилия, от которой город страдал на протяжении последующего за Американской революцией десятилетия. «Мы не можем ни уехать, ни спать дома в своих постелях!» — воскликнул один из жителей Лондона в 1785 году¹⁴.

95

Праздношатающиеся ночные гуляки (фр.).