На крови

— Муся разыщет, — успокоительно сказал Виталий, забегая вперед нас к двери. — Ну, счастливо! Осторожненько, переулочками, Петро!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мы спустились во двор.

— Вы Москву-то знаете?

— Мальчиком жил... Вспомню. Мы куда пойдем?

— Да почти что к Горбатому мосту. Там церковь есть — семи, то ли девяти мучеников. Так вот туда.

— В церковь?

— Обязательно. Для явки сейчас лучше места не найти. На улице неспособно, только на ходу прохожих и терпят; остановишься хотя бы и один — того и гляди заберут, а нет — пристукнут. В квартирах опасно стало: охранка очухалась, действует. Рестораны не торгуют. А в церквах — благодать. Попы-то не бастуют, молят о ниспослании. Шпика — за какой надобностью в церковь занесет? Так мы — в притворе, без людности, сойдемся, поговорим и ладно.

Я оглянулся по кривому проулку, которым мы шли. Никого. Приперты ворота и ставни. Синеет поздними сумерками снег.

— В шесть вечерня. Вот мы с Мусей и уговорились. Ей оттуда на Пресню рукой подать. Горбатый мост в двух шагах.

Он тряхнул свертком, который держал в руке.

— Колбасу несу, для отвода глаз. Очень, знаете, странно: у солдат — к с’естному форменное, как бы сказать... Лучше всякого паспорта, ей-богу. Если при обыске провиант — сразу доверие... Мы патроны подвозили, в Замоскворечье: в мешок с мукой насыпали и везем. Восемнадцать раз, не поверите, извозчика останавливали — потрогают: мука — езжай дальше. Даже сами советовали, как об’езжать, чтобы меньше патрулей было... Мы, однако, все-таки с вами врозь пойдем, с Гранатного... Здесь, видите ли, тихо. А в том районе — по Пресненской границе, — как бы кого не встретить. На одиночных-то они меньше ярятся. Придержитесь-ка, я вперед пройду.

Снег хрустит под подошвой. Весело посвистывая, идет в двадцати шагах от меня, качая колбасным свертком на оттопыренном пальце, Петро. Затаившись за палисадниками, высматривают в проулок щелками занавешенных окон притихшие, насупленные дома. Пусто.

Свернув с Гранатного влево, Петро перестал свистеть. Дошел по морозному стоячему воздуху — взвизг колеса, похрапывание лошади, тихий людской гомон. Далеко-далеко, за домами, стукнул одиночный выстрел. Я прибавил шаг за быстро уходившим вперед Петро.

На Кудринской площади, по засыпанному снегом кругу, в темноте медленно мотались два орудия, в упряжке.

Лошади, прихрапывая, тяжело оседали на сугробах. У поваленной желтой будки кучка офицеров и солдат с фонарями осматривалась вверх по крышам.

Петро пошел левой стороной, я — правой.

Черные тени заступили дорогу.

— Стой, мать твою... Кто идет?

И тотчас на другой стороне, через площадь, отозвались вскриком такие же черные голоса.

— Стой! Кто идет?

— Академии генерального штаба.

Тени качнулись остриями штыков:

— Виноват, вашбродь. Фонарь, Стеценко!

В тусклом свете желтой, испуганно мигающей свечки над моим отпускным свидетельством зашевелились, разбирая слова, отороченные рыжей щетиной, солдатские губы.

— Виноват, ваше высокородие. Как вы есть в вольном, не признать отличия. Притом, вроде бы фронт.

— Стреляют?

— Стишало к вечеру. Однако из-за мостов набегают которые по времени: пальнет и опять назад.

Близко и сухо ударил выстрел. Мы обернулись. Через площадь, в потеми, кучкою возились люди.

— Поддай-ка огня. Гей!

— Напоролся, бродяга, — тряхнул головой разговаривавший со мной ефрейтор. — А и нахальства этого в них, не сказать, ваше высокородие! Скольких за эти дни таким-то манером... Прет прямо на заставу, — будто мирной. А пошаришь его хорошенько, на ём оружие, или, того еще пуще — бомба. На Бронной, в наряде мы были, бомбой восемь человек вместях срезало. Как, значит, стояли... раз... кого как! Оттого... лютует солдат. Это разве порядок... бомбой!..

Вместе с ефрейтором, несшим фонарь, я перешел площадь к копошившейся кучке. Петро лежал на спине, раздетый. У виска — черным пятном — слипшийся ком волос. Снежным казалось тело из-под задранной к самой шее рубашки.

— Вот сволочь! Добро бы жид... А то, смотри-ка, православный.

— Что нашли? — крикнул от киоска офицерский голос.

— Патроны. Склад цельный!

Один из солдат, сопя и нажимая коленом на ногу Петро, тащил сапог.

— Голенище-то потряси!

— Тряси не тряси — чисто.

Солдат выпрямился, покрутил голенищем, сплюнул, бросил сапог в снег.

— Тоже ходют! Рвань платаная!

Ефрейтор, прищурясь, присматривался.

— Никак жив еще. Чтой-то у него, будто, брюхо пузырится.

— Жив! — обидчиво отозвался другой. — В самый упор стрелял: небось, будет жив... Берись, братцы, отволоки к стороне. Все же публике проход.

— Э-эх! Что народу перепорчено! И какого, прости господи, рожна!

— Будто не знаете?

Солдаты разом повернули ко мне головы.

— Испытуете, ваше высокородие, — осклабился ефрейтор. — Хоша и молодые, — по военному случаю до срока в строй поставлены, — но в присяге тверды.

Петро белел на сугробе. Я вышел на бульвар, боковой, прямой, снегом плотно закрытой дорожкой меж белых упругих, застылых валов.

В темноте, впереди на аллее, тускло взблеснул штык. Я свернул малой тропкой — к улице. Через нее — в кривой, под гору, проулок. Снег. Темь.

Еще глуше здесь, еще настороженнее дома. Но курятся над занесенными крышами низкие дымные трубы.

Встречный.

— Как к Девяти мученикам пройти?

Он подозрительно оглянул меня, из-под очков. Седой, борода клочкастая.

— А вам зачем, собственно?

— К священнику мне, отцу Василию.

— Василию? — протянул он. — Что-то я такого не знаю. В приходе у нас отец Николай Виноградов. А отца Василия — я такого не знаю.

— Вы, почтенный, ослышались. Я так и сказал: к отцу Виноградову.

— Я-то не ослышался, — снова осмотрел он меня, и снизил голос. — Вы что, по союзному, слышь, делу — или как?

— По сродству.

— По сродству? А имени не знаешь? — он качнул головой... — Ладно, дело наше сторона. А пройти... Как выйдешь к церкви, по правую руку будет церковный дом. В под’езд войти, левая дверь — будет дьякон, а правая — к отцу Николаю.

— А к церкви-то самой как попасть?

— Вон до угла, до того, налево до улочки, по ней вниз, до первого перекрестка и опять влево, — так прямо к церкви и выйдешь...

Он придержал меня за рукав.

— Вы, однако, с опаской. Здесь-то — ничего. А как к церкви, то там, храни бог, Горбатый мост, — а с моста Прохоровские дружинники так и кроют, так и кроют... Зюкнут, за милую душу.

— Н-на! За что меня зюкать.

— Ладно! — хитро подмигнул он, переминаясь валенками. — Они тоже, брат, ребята со смыслом. Зюкнут, я тебе говорю. Здесь ихнего брата чутьем разбирают, а там — вашего.

— Бог не без милости, казак не без счастья.

— Так-с... В самый раз поспеете... Служба-то божественная, чаю, только-только отошла.