На крови

Яворская проводила его глазами: он вышел с профессором и Астором.

— Что ж, дорогой мой? Ничего хорошего? Отчего вы не смотрите «Пипу»?

— Я выезжаю сегодня в Москву, со скорым.

— Разве поезда ходят? — равнодушно говорит Лидия Борисовна, оттягивая оборку корсажа вниз: грудь широко открыта, но надо — еще больше.

— Ходят. Я к вам за динамитом.

— Вот кстати! — оживляется она. — Вы — милый! Признаться, он мне изрядно надоел. От него воняет аптекой, неистово. Никакими духами не затушить. — Она улыбается и протягивает руку. — Я представлю вашей — как она называется — организации счет на перерасход духов в этом месяце.

Я отыскал уже за ширмой, в углу лубяную картонку.

— Как вы ее сюда перетащили?

— Попросила Карякина: он здоровый — эдакий Скалозуб. Подвернулся как раз, когда надо было перебираться... Я меняю у себя в уборной кретон: тот, розовый, стал совершенно невозможным. Говорю: тащи, но осторожно. «А что тут?» Я говорю: динамит. Он не верит, хохочет. Я так и думала, что он взорвется. Вот дурак!

Я подхватываю осторожно картонку под тройной, туго переплетенный ремень.

— В самом деле едете в Москву? На баррикады? Вы расскажете, когда вернетесь?

Она встает, улыбаясь густым кармином накрашенных тонких губ, и откидывает привычной позой гибкую, длинную фигуру с тяжелым торсом.

Смелее защищайте вашу кровь,

Их кровь без страха проливайте, рыцарь,

И эту белоснежную парчу, о рыцарь мой,

назад мне возвратите

Не иначе — как пурпурной.

Потемнев, она резко обрывает:

— Вы не подаете реплики?

Мы молчим. Потом она быстро подходит, берет мою голову двумя напудренными, надушенными руками и крепко целует меня в лоб.

— Простите меня. Я сделала дикую безвкусицу. Мы увидимся, по приезде? Да?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На вокзале много народа, но от’езжающих мало. Дружинников — четверо: они проволокли динамит в служебное купе. Едут отдельно от меня. Все четверо — такие спокойные и сильные, что почти поверилось в успех. Но только двое из них — подрывники: во время войны служили саперами. Больше не нашлось; на такую ферму, как на Волховском мосту, двух мало: ведь затягивать работу нельзя, надо быстро. Но от моей помощи они отказываются наотрез: третьим — много не ускоришь, а пройти труднее; они, николаевские, тамошние, пройдут без приметы, а чужой человек сразу ударит кому не нужно в глаза. Воинские составы еще на запасных путях, посадки не было: поспеем.

Явку московскую дали мне поздно. Даша привезла на вокзал, к самому поезду. И всего одну: а если она, к моему приезду, провалится?

Даша сегодня в шляпке; непохожа на самое себя. Мы сидим, до отхода, в купе: вагон — почти пустой, как и весь, вообще, поезд.

— Как у тебя с паспортом, кстати?

— Еду со своим. Я взял даже для верности из академии официальную бумажку об отпуске в Москву по семейным делам. Пройду где угодно.

Она качает головою и хмурится.

— А тебе это — не неприятно?

— Что?

— А вот что ты — с их бумагами?.. Точно в броне, когда все остальные с голою грудью.

— Это же не состязание, не спорт и... не подвиг. В бою панцирь достоинство, а не позор.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Даша пошла. Сиротливо стукнула вправо, по вагону, захлопнувшаяся дверца. В моем купе попрежнему никого.

Я приказал проводнику разбудить меня в Чудове.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но сон не шел. Страница за страницей нелепого, добродетельного до тошноты французского романа, в желтой обложке, купленного в вокзальном киоске. Не захвати я его — что бы было делать?

В Чудове на платформе мелькнула в скупом свете фонаря фигура в полушубке, в заломленной на ухо шапке: один из подрывников, Василий.

Он прошел в буфет. Кое-где, за столиками, обжигаясь без нужды, глотали чай пассажиры. Василий подошел к стойке, к дебелой буфетчице, опрокинул в горло рюмку, вторую... третью...

Я пожурил его у выхода.

— На дело идешь — со шкаликом.

Он подмигнул.

— Какой от него вред? Мозге — оттепель. На дворе видал что: климат! По железу-то ерзать будем, не нагреешься. А ежели нас да подрежут? На том свете, шалишь, брат, не поднесут! На случай, заговеться.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я не видел, как они вышли на Волхове. Должно быть, мимо платформы, прямо через полотно: заходить они будут с той стороны. Здесь — большая охрана.

Поезд, осторожно отстукивая стыки рельс, ползет по мосту. В зябкой темноте, островерхими башлыками отмечены застылые фигуры часовых. Я считаю мостовые фермы: взрывать будут третью от нашего, петербургского берега.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Чем ближе к Москве, тем дольше стояли мы на станциях. Бригада, соскакивая на ходу с оледенелых подножек, гурьбою окружала человека в красной фуражке, слушала, вытянув шеи, и потом разносила по вагонам, бодро стуча сапогами: «Отыграли москвичи, окончательно на убыль пошло».

В четвертый раз прошел по поезду жандармский контроль: поверка паспортов и билетов.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На под’ездных путях к вокзалу поблескивали штыки солдат, охранявших пустые, только что пригнанные (еще не отцеплены паровозы) составы.

Пассажиры редкой цепочкой по проходу лепились у окон. Почти все — «коммерческой складки».

— Горит?

— Нет, не видать, чтобы горело.

— Москва, как Москва.

— Может, набрехали газеты? Так, замешательство без последствий.

— Очень просто, что и так. С газетчиков станется.

— Однако, войска нагнали. Смотри-ка, в упор стоят воинские. Зря тоже, по нынешнему времени, не будут солдат по стуже гонять. Он те ощерится, ежели по-пу стому.

— Чего ощерится! Им на походе винная порция. Выпьешь — и на морозе весело.

Поезд проскрежетал буферами и стал. Без четверти четыре: шли с большим опозданием.

Под стеклянным навесом дебаркадера, на пустых платформах цепь солдат, пулеметы на треногах, жандармы, офицеры. С десяток носильщиков в передниках, но без блях. Штрейкбрехеры или охранники просто?