На ладони ангела
Шрифт:
«Ну что, хочешь хлебнуть водички?» — спрашивал Сантино, гладя его одной рукой по спине, а другой пытаясь притянуть его за прогнившую веревочку, которая заменяла ему ошейник. Собака вставала по струнке на задние лапы, глядя на парня влажными и полными мольбы глазами. «Что, дрейфишь? Сейчас сам тебя в воду брошу! Грязнуля беспородная!» Дворняга упиралась, отпрыгивала назад, но вместо того чтобы убежать, она сама возвращалась, не находя себе места, и вовлекалась в пленительную игру страха и любви. «Эх, ты, старая шляпа, грязнуля беспородная!» — ласково повторял Сантино и продолжал мучить пса, подталкивая его к воде. Даже фыркающий под сиденьем мотор его «Дукати 125» не вызывал в нем и половины той гордости и наслаждения, которые доставляла ему дружба с его беспородным Султаном. В конце концов, он вставал, подтягивал резинку своих плавок и бросался вниз головой в воды Тибра, да так что от его прыжка мы
Как-то раз мы с Серджо, Сантино и Главко болтались у Святого Павла. Ветер развевал концы свисавших со стен афиш с размытым портретом министра Сфорцы, которые расклеили по всему городу по случаю его похорон. Сквозь стеклышко монокля на нас глядел несуществующий старый мир, как будто этот элегантный дипломат умер век тому назад. Наше внимание задержал жалобный речитатив дряхлого слепого нищего. Он сидел у входа в собор, положив перед собой на тротуар свой берет, с белой тросточкой на коленях. Своим сокрушенным бормотанием ему удалось выудить у верующих немалое количество монеток по десять и по двадцать лир и даже несколько купюр. Услышав наши шаги, он запричитал с новой силой. Сантино толкнул Главко локтем. Тот с озадаченным видом пожал плечами. Сантино сделал вид, что вытряхивает что-то из ботинка, чтобы пропустить нас вперед, затем резко схватил берет и бросился со своей добычей наутек. Старик принялся вопить, размахивая тросточкой. Так как никто не пришел ему на помощь и даже апостол Павел остался глух к его призывам, он принялся поносить «сан Лумино», одного из тех воображаемых святых, которых римляне придумывают, чтобы было кого осыпать ругательствами, не впадая в грех сквернословия.
Ребята даже не обратили внимания на его крики. «Почти пять сотен!» — воскликнул Серджо. Он протянул руку и без зазрения совести сгреб свою долю. Главко сделал так же. После чего они силой запихнули мне в карман одну купюру. Мы возвращались по набережной Тибра, но я никак не мог отойти от этой сцены и спрашивал себя, какое положение в их кодексе чести позволило им так жестко вести себя с беззащитным нищим, который, как и они, стал жертвой римских джунглей, в то время как какая-то шелудивая шавка удостоилась их всеобщего покровительства и особой нежности со стороны Сантино.
Последний удивил меня еще раз, появившись однажды в новехонькой кожаной куртке, таких до этого в Понте Маммоло никто не видел, с плиссированной талией и дутыми плечами, последний писк моды, такие можно было встретить на манекенах в одном из бутиков на виа Венето. В купальнях Чириола Сантино не пошел в общую раздевалку, а оплатил запирающийся на ключ личный шкафчик, и повесил в нем свою обновку на плечики. Он мне также показал, но только мне одному, боялся насмешек, галстук, который он купил вместе с курткой, и который он затолкал в карман, завернув его в папиросную бумагу. Галстук с фосфоресцирующими блестками и такой вопиющей расцветки, что я никогда в жизни не забыл бы его, даже если позже не произошло бы того, что отпечаталось в моей памяти вместе с этим галстуком.
На остававшиеся деньги Сантино снял лодку. В середине реки течение, гораздо более сильное, чем мы предполагали — о нем можно было только догадываться по крутящимся обрывкам бумаги и пластиковым бутылкам — понесло нас со всей скоростью. Пришлось налечь на весла, иначе нас бы подхватило как соломинку и тогда мы рисковали бы разбиться об опоры следующего моста. «Правь, смотри куда плывешь!» — кричал Главко. Вытянувшись на носу лодки, он показывал на какое-то черное пятно, напоминающее камень, под центральной аркой моста Виктора-Эммануила. «Черт! Это — ласточка!» — воскликнул Серджо. Ласточки десятками перелетали как угорелые от одного берега к другому, сновали туда-сюда под арками, скользя серыми животами по поверхности воды. Еще мгновение и наша ласточка бы утонула. Она с трудом вытаскивала крылья из воды, падала обратно и трепыхалась изо всех сил.
«Да что на тебя нашло? Стой! Ты рехнулся?» — крикнул Главко Сантино, который, стоя на корме, сложил ладони перед прыжком. И бросился в воду. Его быстро отнесло течением от лодки, но мы на всякий случай направили ее вслед за ним. Вода бурлила вдоль бортов с угрожающим шумом. Ласточка уже беспомощно кружилась в водовороте. Сантино в несколько гребков подплыл к ней. Каким бы чемпионом он ни был, я все же не без тревоги наблюдал за ним. Его голова исчезала в мутном потоке, из которого он выскакивал со сдавленным вздохом. «Не валяй дурака! Брось ты это!» Он не отвечал на наши крики, ему удалось схватить птицу и вытащить ее из воды. Ласточка отбивалась, чем усложняла ему задачу.
«Она бьет меня клювом!» Сантино кое-как принялся плыть к берегу на одной руке. «Вот сучка!» — засмеялся Главко. «Тебе мало твоей невесты?» После чего уже завопил Серджо: «Не лижи зад Святому Антонию! [34] » Главко протянул ему руку, чтобы помочь ему забраться в лодку, но Сантино предпочел сам доплыть до берега, где он дождался нас, сидя на грязной траве и согревая ласточку в своих руках.34
римское арготическое выражение, означающее «не перегибай с благотворительностью», по ассоциации со Святым Антонием, который считается у римлян покровителем благотворительности.
— Ты чего за ней погнался? — спросил его Главко. — На кой она тебе сдалась!
— Она вся промокла, — не нашелся сказать ничего другого Сантино.
— Может, мне теперь рубашку тебе свою дать, чтоб ты вытер мадмуазель? — неожиданно набросился на него Серджо. Он подобрал какой-то ржавый болт и сжал его в кулаке.
Сантино выпустил ласточку. «Мазила!» — с усмешкой крикнул Главко Серджо, когда тот со всего размаху запустил болтом в ласточку. После чего они сцепились и покатились по земле. Я сидел рядом с Сантино. Ласточка, вырвавшись на свободу, присоединилась к своей стайке. И мы какое-то время молча следили за их полетом в небе.
Осенью они улетали из моей Касарсы в Африку. Я больше всего любил это время года, когда после сбора винограда вокруг ферм витает запах виноградного сусла, и солнечный свет, уже не такой резкий, как летом, отражается лиловым блеском в ленточках каналов… Это воспоминание лишь на мгновение осенило меня. Но я сразу же похоронил его среди других воспоминаний той поры. Ностальгия тебе не к лицу, Пьер Паоло! Я вскочил и бросился разнимать уже не на шутку разошедшихся драчунов.
Если я и испытываю сегодня угрызения совести, то только из-за того, что не уделял достаточно внимания маме, когда мы жили в Понте Маммоло. Все, что напоминало мне Фриули, причиняло мне боль. Маленький вокзал с другой стороны шоссе, дом с зелеными ставнями, герани на балконе, улица, поднимающаяся к церкви, кукурузные поля под моим окном, скрежет водокачки во дворе, я был уже не в силах об этом думать. Я был изгнан из эдема: неужели же я буду убиваться, сокрушаясь о пустом? Но мама как раз взывала к моим чувствам. Она пыталась воссоздать для меня тот «мир до изгнания». Она молча покупала в «Станда» тарелки, похожие на наши прежние тарелки, скатерть такого же цвета, масло и спагетти той же марки. Каким только чудом моденская ветчина и полента, которые так трудно было достать на юге Апеннин, так часто появлялись к моей радости на нашем столе?
— Почему ты перестал пить молоко? — спросила она меня как-то утром, глядя на то, как я отодвигаю только что наполненную ею чашку.
— Оно здесь невкусное.
Она вздохнула.
— Да, пенок меньше. Ну, может…
Мама встала, не закончив фразу, повязала шаль вкруг своих волос, поседевших за три месяца римской жизни, после чего вместо обычной сумки подхватила корзину из касарской ивы, с которой она ездила в город. Она вернулась уже только вечером. И закрывшись на кухне, допоздна колдовала на ней. До меня доносились лишь слабые постукивания молоточка.
— Завтрак готов! — крикнула она мне на следующее утро с непривычной лукавой игривостью в голосе.
На кухонном столе красовалась большая фаянсовая плошка, в точности как та, из которой я пил в Касарсе первые двадцать восемь лет своей жизни; такая вышедшая из моды плошка, слишком широкая и слишком глубокая, в мелкий красный цветочек на белом фоне, которую она раздобыла у какого-то старьевщика по наводке своего брата Джино. По краю мама сделала череду маленьких зарубок, чтобы она уже ничем не отличалась от той, что была у меня в детстве, щербатой плошки, столько повидавшей на своем веку — деталь, от которой я по идее должен был расплакаться, напротив покоробила меня и вызвала раздражение.
— Ну-ка посмотри, попробуй, как теперь будет вкусно, — сказала мне мама, наливая из кастрюли сливочно-белую жидкость.
Обеспокоенная моим молчанием, она отвернулась, чтобы взять губку с раковины. Несколько капель пролилось на клеенку. К краю стола пробежал белый ручеек. Превозмогая себя, я сделал один глоток.
— Ах, ты! — сказал я. — Мне уже пора!
Каждое утро перед уходом в школу я притягивал маму к себе на колени, чтобы поцеловать ее в лоб. Я потянул к ней руки, но не успев закончить привычное движение, они упали на стол. Мама сделала вид, что ничего не заметила. Она сполоснула губку, отжала ее, встряхнула и положила на место. Я вскочил, с озабоченным видом глядя на часы.