На линии горизонта

И хотя деньги — как известно, один из главных правителей мира, и под защитой денег происходит и соединение и разъединение людей, — но вдруг подумаешь, что далеко не всё определяется материальным опытом, сколько ещё «правителей» в мире, и какие между ними сражения! И внутри и вовне. С одной стороны, «разум и совесть» и с другой — «психология и натура». И… «жизнь как езда на велосипеде, — не помню кто это сказал, — качнёшься в одну сторону — упадёшь, качнёшься в другую тоже».

В Агадыре, как и в отдельных кварталах Нью–Йорка, вечерами ходить небезопасно. Агадырь в миллион раз меньше, но во сколько раз он страшнее? Не знаю, можно ли определить единицу страха? Хотя в агадырских владеньях часто не денег от тебя добиваются с кулаками, а просто так — не нравится, что на дороге попался. Раздражает непривычный вид, чужой, другой, опасный, не свой. Выйдя за границу геологически–официального пространства, ты сразу делаешься мишенью всевозможных фантазий. Тут ни с того ни с сего могут запустить в тебя камнем, не считаясь ни со свой, ни с чужой жизнью. Не только наплевать на деньги, но и на человека, — понятия, что собственная жизнь и жизнь другого — уникальна, священна — в общем сознании не водятся. Демократической традиции уважения индивидуума тут нет и в помине. Это такое отличие между моими «поселениями» — что над их сопоставлениями, конечно, можно только посмеяться. Я и сама чувствую нелепость моих сравнений. И географически и метафизически.

— И почему же ты всё-таки продолжаешь? Хочешь отрешиться от бытия, определяющего сознание? — иронично спросит мой оппонент. — Или пытаешься постигнуть: как всё-таки возникает последнее? Не слишком ли парадоксальны рассуждения?

Кажется, меня занесло дальше цели моих первоначальных замыслов, да я их полностью и не осознаю.

И в Нью–Йорке есть своя разнообразная шпана: помимо всегда–бессмыссленной, тут водится и более цивилизованная и целенаправленная, но тоже может прирезать. Здесь больше возможностей для воображения, потому и хулиганство и жульничество более изощрённое. В Агадыре воры незначительней — украдут бутылку водки, три рубля… буханку, — негде развернуться. В нью— йоркских предместьях оперируют другими масштабами: банки, кредитные карты, машины, миллионы — воровство настоящее, похищения приличные. В Нью–Йорке каждый имеет какой-то внушительный вид, на работу ходят в костюмах за пятьсот долларов с галстуками, и ты теряешься, кто есть кто, и не знаешь от кого чего ожидать — кто продаст? и кто купит? Лица часто лишены индивидуальности, все на одно лицо. Идут такие представительные господа, а они способны на многое из-за наследств, страховок, могут жён своих прикончить и соседей, если под руку попадутся. Да, и дамы не отстают от мужчин, как я уже говорила, тут возможны такие ужасы, на мой взгляд ничуть не уступающие «нашим мужикам»: Раскольникову, Смердякову… «Преступление и наказание» — для нью–йоркских людей тоже понятная книга. Если взглянуть в телевизор, то обнажится такой поток преступлений, что можно решить, что грабят почти все. И почему? Есть какая-то непостижимая причина? Тут труднее определить по внешнему виду грабителя, насильника, обманщика. Начинаешь не верить в связь между внешностью человека и его поступками. Для распознания изысканных обманщиков нужны тончайшие приборы — улавливатели, но неизвестно когда их изобретут, потому как вряд ли конгресс в ближайшем будущем одобрит деньги на подобные изобретения. В Агадыре есть преимущество — не обманешься внешним видом — там страсти на лицах полностью написаны, только умей читать, — и не пойдёшь на свидание с неопознанным. Внешняя наглость не всегда соответствует внутренней и наоборот. Может, это абсурдно?

Многие из агадырчан не знают про другую жизнь, чем та, которой они живут, и даже знать не хотят, думая, что всё на земле одинаково–однообразно. В Нью–Йорке так всего предостаточно, и многие ньюйоркцы тоже никакого понятия не имеют про другие жизни и страны. Про Россию услышало американское население, когда запустили спутник, про Вьетнам, когда стали воевать… Зависит ли неудивление и нелюбопытство от материальной нищеты? Или духовная нищета зависит от места? Так и живу в недоумении. Что же определяет сознание помимо бытия?

По весне в Агадырь наезжают геологи и сразу начинают беспокоиться: где найти хорошего повара на сезон? В Нью–Йорке тоже каждый день людей, волнует тот же вопрос: где хорошо поужинать вечером? Но радость, доставленная биш–бармаком, приготовленным на углях в степном воздухе, когда испытываешь «архетипное» наслаждение от происходящей трапезы, может ли соперничать со всеми кухнями бессолевой диеты? Биш— бармак, пожалуй, выигрывает. Конечно, в Нью–Йорке за Деньги (с большой буквы) тебе и пустыню могут организовать со всеми вытекающими бишбармаками, но… Надо ли говорить, что в Нью–Йорке «главный напиток» — кока–кола, и я ею увлекаюсь (попробовала первый раз по приезде в Америку), она помогает пищеварению, а степной кумыс излечивает дыхание. Удавалось ли вам пить кумыс, ударяющий в голову, как потустороннее шампанское? До сих пор вкус его кружит сознание. Кому ни скажу, — никто не верит, что напившись кумыса, искусно приготовленного из молока степной кобылицы до образования янтарной кислоты в бродящем напитке, можно «улететь в астрал». — Раствориться в невесомости и не чувствовать человеческой реальности. И не нужно курить галюциногенную смесь или поглощать какую-либо гадость. Почему ещё не приспособили «астральщики» такой полезный напиток для выходов за пределы сознания?! Может потому, что улетающий напиток совсем не просто приготовить. Кобыла должна питаться не только шёлковым ковылём, вобравшим в себя прямые солнечные лучи, и гулять на свободе без узды, но чтобы и почва под ковылём была свободная, чтоб дышала вечностью и чтоб лежала на докембрийском фундаменте бывших океанических пространств. Докембрийский фундамент в Нью–Йорке есть — обнажается прямо на Пятой авеню, в Центральном парке, есть и древняя океаническая поверхность, есть и лошади, стоят прямо у парка, но тут их водят под уздцы — они зарабатывают деньги — возят по улицам кибитки с туристами. В Агадырь туристов не возят, но в них ли дело? В Нью–Йорке есть всё, и столько кочевников, однако, нет кумыса и никаких памятников древности, (если не считать возникновение отдельных обычаев) а в Агадыре есть: древние валы и курганы. Посреди степи на холмиках стоят камни необтёсанные, угловатые, один на другом, такие первобытные колонны, прибитые неизвестно чем, символизирующие древние захоронения. Один холмик при нас раскопали, он оказался в центре разработки серебряной аномалии, — каких только мы не строили догадок! — клад серебряной утвари, кольца, серьги… В разрытом кургане оказался только голый женский череп с остатками бусинок и тоненьким железным ободком — хотели любому желающему подарить, но никто не позарился. Больше никакие курганы мы не разрывали — пусть остаются с тайнами. В Нью–Йорке тоже лучше разрывать не курганы, а свои способности, и совсем замечательно обнаружить в себе присутствие индейской крови, хотя бы капельки. Капля крови может отразиться вселенной монет — тебе разрешат построить казино. Легендарные туземцы так научились одушевлять монеты, что почти все резервации Апачей, Херачей покрылись движущимися, звенящими потоками денежных рек. Если бы вдруг тут очутился античный человек, то что бы он мог подумать про нью— йоркские пейзажи? Кто это там? Варвары? Инопланетяне? А в степи может встретиться всадник.

Без узды в Агадыре гуляют не только лошади, но и собаки — бегают на свободе, — голодные, ободранные, сексуальные — компаниями, гаремами. В Нью–Йорке всё собачее население на коротких поводках, обузданное — сытое–пресытое, холёное, асексуальное — то есть почти все — сторожа гаремов. И если собак спросить: где им больше нравится? Они нам не ответят.

В Агадыре и его предместьях, в казахских юртах, есть ещё один напиток, не встречающийся в Нью–Йорке, по крайней мере в общественных заведениях, — это чай. Агадырский чай готовится из родниковой воды, в самоварах, на углях саксаула, паром, с нежным томлением, под ватным покрывалом, — в результате — глубокий, цвета прозрачного шоколада, будоражащий напиток. Наслаждаешься нежным касанием этой жидкости, проникающей в тебя. Если же в этот чай добавить сливки, то тогда он несёт не только вкус и очищение, но и энергию, и тогда не нужен ни обед, ни ужин, — только объятия. Где же испить такого чаю?

Желание соблюдать тайну друг от друга, секреты от всех, родителей, окружающих появляется где-то в детстве, и потом используется любой повод, чтобы прикоснуться к таинственному. Самое загадочное, что тайны существуют. И повзрослев, стремление к загадочности, к избранности принимает разнообразные формы: от братств, орденов, секретных обществ, масонов, партий с тайными знаками, ритуалами от секретных оккультных сект до клубов «любителей кошек с голубыми глазами». Церемонии вступления в общества объяты таинственностью, посвящённые (особенно в отдельные студенческие братства) должны полежать в гробу, выпить крови из черепа по имени Йорик, обнять скелет в шкафу… и затем стать членами обществ с такими чарующими названиями:

«Череп и Кости», «Орден рубиновой розы и Золотого креста», но есть названия и понейтральней. Ощущение элитарности придаёт жизни своеобразную прелесть, и часто становится смыслом существования. В Нью–Йорке каких только нет избранных, объединяющихся в закрытые частные клубы, любителей не только кошек, собак, лошадей, но и людей. Благотворительные, поощрительные, развлекательные. Отдельные клубы окутаны тайной, иные из них таинственней других. Что там делают? Прежде всего на фоне демократического равенства ощущают себя не такими как все, богаче, умнее, избранее, загадочнее, играют в игры, карты, выпивают, курят сигары, беседуют, кушают. Кто-нибудь говорит что-нибудь интересное на таких ужинах? В эти избранные клубы на беседы и кушанья без рекомендаций и огромных денег не попасть, в отдельные из них даже женщин не допускают — мужчины ещё пытаются отстаивать островки независимости, катастрофически исчезающие от феминистических волн. Помещения некоторых клубов иногда сдаются под свадебные церемонии. Так, в венецианском дворце мавританского стиля «Кадора», скопированном из Италии и перевезённым в центр Бруклина, был и есть закрытый клуб — только для мужчин. Оригинал этого дворца на Большом канале Венеции, построенный венецианским купцом, одно время принадлежал князю Трубецкому, подарившему его своей возлюбленной; она дворец перестроила и перекроила так, что правительство Италии боясь, что от дворца мало что останется, откупило дворец и устроило там музей. Подражая своему европейскому варианту, нью–йоркская копия дворца тоже подверглась нападкам его владельцев. Нижние барельефы мозаики залепили какими-то плакатами, недоступными разумению, чудовищными трафаретными тропическими картинами, на деревянных панелях разместили несметное количество портретов, не отличающихся один от другого, ни выражением, ни одеждой, — видно, членов клубного правительства. Первоначальный вкус, правда, ещё сохраняется на потолках, мраморных лестницах и канделябрах — трудно что-либо развесить на потолке, хотя со временем, может, и исхитрятся. Незатронутыми оставались и зеркала в золотых рамах с барельефами. Нам удалось побывать в этом дворце на свадьбе Данички (отец невесты член этого клуба.) Для свадьбы дворец был украшен цветами; белые живые лилии, сплетённые с воздушным техасским мохом, свисали по стенам, букеты солнечных роз целовались с висящими амурчиками, сглаживали и скрывали варварские вмешательства, однако морды тигров, гусей, висевших вниз головой и носы людей всё-таки высовывались из-под свадебных декораций. Большей частью таинственные предметы при ближайшем знакомстве превращаются в маленькие и скучные. В детстве читала, что далеко в море жили красавицы–сирены, но если человек схватит одну из них и повлечёт на берег, то не увидит красавицы, а увидит лишь скользкое чудо — морскую медузу; было бы лучше, наоборот, медуз превращать в принцесс.

И в Агадыре есть тайные общества, неофициальные — религиозные братства, вступить в них можно тоже только избранным, — тем, кто ищет истину. Молоденькая дочка нашей поварихи Лиды к одному из них принадлежала. Лида исканий дочери не одобряла, всячески хотела извлечь дочку из поисков, она боялась за девочку и привлекала нас, геологов, на помощь. «Посмотрите и послушайте, что они там делают? Не опасно ли? Ведь за это пение в тюрьму сажают. А моя Верочка повадилась ходить на эти собрания», — сожалела Лида, пытавшаяся защитить дочку от социальной реальности. Одним вечером она, договорившись со сторожем, тихонько провела нас на собрание этого общества. Мы вошли в помещение сарайного типа, убранное ветками то ли калины, то ли кротебуса, с рядами скамеек и столом, покрытым вышитой скатертью. Человек тридцать или сорок сидели на скамейках, держа в руках горящие свечи и листки бумаги. Они молились. Большинство молодых, чисто одетых людей, мужчины в пиджаках. Самый Главный, постарше всех остальных, видимо из украинцев, руководил всей процедурой. Сначала все пели вполголоса псалмы, гимны, а потом стали читать отрывки из Библии, «осветляющие мрачную неправду жизни» — так сказал их проповедник. Он призвал всех жить в мире, быть добрыми, справедливыми. Раскрытая Библия была старая, старая, пожелтевшая, истрёпанная, зачитанная, с полу–стёртыми страницами. На толстой коричневой обложке заметны были даже выемки, видимо, от касаний. Сколько же людей оставили на ней свои прикосновения? И какие пути она прошла, чтобы тут оказаться? Псалмы же были переписаны от руки на клетчатых, тетрадных листочках. Пелись и собственные стихи, сочинённые поэтами этой секты… несколько раз пропелись строчки: «…C вашим сознанием ждёт он свидания — имя ему — Христос!» — Изумляло и это пение, и вся трогательно–наивная атмосфера. Звучавшая тоска в пении, в гимнах, во всей обстановке, постепенно превращалась в какое-то другое чувство, — и уже не было ни степного, грязного посёлка, ни ненависти, а только возвышенно–приподнятая грусть. Казалось, что всё действие происходит где-то в древнем Риме, в катакомбах, во времена зарождения веры и преследования христиан. Вот–вот кто-то спросит: Что ты тут делаешь? Куда идёшь ты? Камо грядеши. Мы молча вышли из сарая. И до слуха донеслось лишь: «Во имя Отца…» А один из наших молодых техников, Саша Бабкин, остался — обаяние молитв, вместе с красотой Лидиной дочки подействовали на него так, что он сделался членом этого братства. Оказалось, что существует ещё сила, способная увлечь людей от всей суеты, мельтешения, денег, коммунистических идей. Вот такой результат имело наше посещение тайной агадырской протестантской общины. Девочку, конечно, мы и не пытались отбить. Что могли мы предложить ей вместо её желания заполнить пустоту?

В Нью–Йорке тайной, бескорыстной самодеятельности я не заметила — только для массовых тиражей, реклам, или за большие деньги — слишком высоко тут ценится поэзия, философия, мудрость, что никаких денег не хватает их поддерживать, и они потихоньку исчезают из употребления.

В Агадыре население развлекается в одном клубе, двух столовых и нескольких чайханах. Но самая излюбленная форма развлечения — питьё водочки «под забором» — где придётся, около магазина, угла дома, в подворотне. «…Всюду пир, всюду край чудес…» Какими только прозвищами и именами не назывались бутылки с водкой, от «маленькой» до «огнетушителя»… Сколько ласковых суффиксов, приставок, прилагательных пускалось в ход перед и после употребления. Сколько изощрённых присказок, прибауток, лирических обращений, как к возлюбленной. Веселящиеся группами и в одиночку располагались прямо на пыльной земле вокруг ларька, где продавались бутылки водки и закуска — консервы, известные под названием «килька в томате» или «завтрак туриста». Несколько раз буровики меня приглашали «под забор» — уважить их — выпить глоток зверского напитка — местной самогонной водки «Арак». «Выпьем там и выпьем тут — на том свете не дадут» — приговаривали они. Я раз попробовала полглотка этого жидкого вещества и долго обходила стороной то развлекательное место, — чтобы демократичность не вступала в конфликт с отвращением.

А в дни праздников в Агадырь завозили бочки с разливным вином под народным названием «Бормотуха» (напьёшься и будешь бормотать), которое продавали в разлив, и весёлые сходки вместе с потасовками происходили прямо около бочки. Как-то два мужика, налив этого напитка в свои полиэтиленовые мешки, (видно, ничего у них под рукой не было) вдруг заспорили, заорали и начали драться этими мешками, — тусовать друг друга как в боксе; один из мешков разорвался, и краснорыжий раствор обдал одного драчуна с головы до сапог. Облитый, не жалея своего мешка, размахнулся им во всю длину руки, ударил необлитого, тот хотел увернуться, но споткнулся, и тоже был залит бормотухой. Ругань пошла такая, что ребята меня увели от этого зрелища, и я не знаю чем закончилось это полиэтиленовое сражение: что стало с вином, попавшим в сапоги? И скинулась ли публика на следующий раунд? В книгах и в кино рыцари сражались на шпагах и рапирах, теперь — в ход идут технические достижения. Экзотическую драку до этого я наблюдала в Кронштадте: два матроса под нашими окнами дрались морскими ремнями с пряжками, они по очереди размахивали каждый своим ремнём, пряжки метались в воздухе и даже посвистывали; причём каждый из них так ловко уклонялся от ударов, что казалось они специально разыгрывают сражение, чтобы восхитить собравшихся. Однако подошедший военный патруль забавники не восхитили, представление закончилось: для зрителей — разочарованием, для артистов — губвахтой. Кстати, ни «Арака», ни «Бормотухи» тоже не встретишь на этой стороне океана, по зверскости эти напитки перешибают все существующие. А вот сражений, по крайней мере по телевизору — сколько хочешь, только друг в друга кидают таким разнообразием изделий, какое не водилось в нашем захолустье, к примеру телефонами, компьютерами. Наверно, телевизионщики заимствовали этот обычай из Агадыря, разукрасив его заморской роскошью.

Если взглянуть на место изнутри — то и в Агадыре, и в Нью–Йорке почти одинаково страдают от скуки. Скука бесконечности и там и тут, и тут и там. В Нью–Йорке одиночество многомиллионной толпы… В Агадыре — абсолютная опустошенность. Не видя удовольствий от жизни, боясь одиноких вечеров, и чтобы увернуться от времени и тоски, в Агадыре — просто напиваются, в Нью— Йорке же всячески изощряются: летают, нюхают, бродят, приковываются к телевизору. Некоторые агадырские обитатели пока не хмельные, то грустные, но как только выпьют лишнего, то расходятся в полную хулиганскую силу исключительно и бессмысленно. Как известно, «у них Гамлеты, а у нас Карамазовы». Однако теперь так сказать почти нельзя — Гамлеты на этой стороне Атлантики давно повывелись и превратились в банкиров. Один, правда, попался на Бродвее, привезённый английским театром, но не удалось с ним поговорить, потому как Гамлет и Офелия пели (они были рок–певцами) и вокруг них крутился босоногий голландский Национальный балет. А вот Карамазовых на нью–йоркских просторах развелось больше, чем можно себе вообразить — ко всем субъектам со всех сторон, на работе, дома сексуальные домогательства — со стороны боссов, отцов, братьев, дядьёв, инфантов. «Не приставал ли к вам ваш родитель?»