На линии горизонта

— Да, пытаюсь одно приладить к другому, упростить, понять до какой степени быт–бытиё оказывается способным определять сознание. Внучка Карла Маркса? И кажется, открываю велосипед: пока сознание не созрело — в детстве, юности лучше всего жить «среди богов», среди дворцов, там где тебе передают «палочку», научат кататься на велосипеде — потом уже можно жить где хочешь. Хотя тоже не совсем так, если ты вмонтируешь велосипедное колесо в табуретку в степи, то никто не будет знать, что это — шедевр искусства двадцатого века. Если бы Моцарт родился в Агадыре, то с точки зрения нашего буровика он бы был всем в тягость, с него бы требовалась «работа», а не музыкальные этюды.

Сейчас с помощью компьютера культура распространяется мгновенно в самые экзотические провинции. В мире всё усложняется, квантовые скачки, ускорения, не тратя ни секунды времени, можно всё узнать, решить свои проблемы, компьютер вошёл как демон в нашу жизнь. И может, захватит и таланты агадырских безграмотных людей? Существует поэтическое мнение, что войны выигрывают языки, а не легионы, и что империи удерживаются языками. Может, русский, в котором эмоции ещё не отделились от смысла (как считают некоторые учёные и лингвисты) расширит возможности людей, на нём говорящих, и вслед за Фолкнером можно надеяться, что «человек и выстоит — и победит».

— Остановись и спроси у себя: опять ты строишь идеальные очертания?

Когда я оглядываюсь назад, перебираю свои агадырские воспоминания, то вижу, как житьё в оторванности от привычных условий, бок о бок с новыми людьми твоего круга — геологами и незнакомыми — «подпольными», на фоне степи и пустыни, даёт массу психологических приобретений. Именно от экспедиций я получала уроки терпения, уживания с людьми, благоразумия. И главное, получила прививку от самой себя — не строить «принципов» своей правоты, и могу сказать, что эта прививка по сей день спасает меня от болезни, которую каждый может называть, как хочет, — невидимые заслонки, тюрьма характера, — у неё ещё нет определённого названия, а только симптом — быть нелюбимым.

Тут я впервые столкнулась с другой средой, непривычным бытом, непонятными ситуациями и поступками людей, — с народом, его философией и даже другим языком — феней. Рабочие и буровики выдумывали «феню» — язык для своих. Может, это и был знаменитый «гегемон революции»? Во всяком случае уже тогда там была гласность, особенно если смотреть на мат, как на противостояние власти. Встреча с агадырской жизнью, с обнажением её пределов, была тогда для меня пограничной ситуацией, — испытанием; так позднее встреча с заграницей, как погружение в новый предел, обнажённые края которого тоже царапают.

Доморощенная девочка, выросшая в крепости, в закрытом городе Кронштадте, на острове с морем вокруг, с морским воздухом и морскими офицерами, в иллюзорнопризрачной, стерильно–безопасной атмосфере, начитавшаяся книг и насмотревшаяся сладких фильмов, живёт в неосознанном сне. В её голове чего только не грезится: и мужской образ, и радости незнакомых улиц, и пучины предстоящих действий, путешествия, стихи, радость неведенья и ожидания. И вот, после детских снов и блаженства она просыпается — обступают тени, и начинают вырисовываться истинные события и люди. Сваливается реальность жизни, которая обдаёт ледяной водой неприкрытую голову. Холодная вода вымывает из головы глупости, но и не только… Зло подкарауливает таких невинненьких… с помощью светлого в нас можно дойти до самого чёрного. Детская невинность мы знаем чем оборачивается.

История любой души начинается в детстве, тогда, когда вырастает внутреннее ядро из происходящего, из фильмов, книг, фантазий, размышлений. В хаос моего детского безвоздушного пространства сначала попали послевоенные трофейные фильмы, из которых как из вращающейся газовой туманности, кристаллизовались кое— какие представления о мире. Эти фильмы мы–дети смотрели, сидя на полу в деревенском клубе, лицом касаясь экрана. Экран надвигался — и мы оказывались среди пучин действий, страстей — вдыхали запахи джунглей, удивлялись пиратам, дотрагивались до платьев королевы, ощущали эшафоты, радовались незнакомым улицам, шли по мостам Ватерлоо. Туда… где «за тридевять земель» праздничный весёлый мир Тарзана, совсем несхожий с твоим, — там передвигаются на лианах, там особые люди — леди Гамильтоны, Робин Гуды… там добро всегда побеждает. Там случается что-то таинственное, бродят кардиналы и ты, мушкетёры к тебе склоняют свои поклоны, немыслимые сокровища островов обсыпают — тебя. В блаженном парении голова два часа задрана вверх, и не хочется её опускать — возвращаться оттуда, где есть «прекрасное и возвышенное». Мы (я и мои подружки) долго не знали, что эти фильмы не имели никакого отношения к реальности. Но, как это ни парадоксально, они зарождали в нас некоторый инстинктивный индивидуализм, в отличие от повсеместной пропаганды коллективной психологии. Наверно, несоответствие увиденного и действительности пробуждало первое сознание. И уж во всяком случае разжигало желание посмотреть на мир — путешествовать. Мы готовы были отправиться куда бы то ни было, в любую Тьму–Таракань, только бы не быть среди своей обыденности, только бы уйти от будничной жизни. Туда, где можно забыть всё происходящее, пожить без лозунгов, родителей, школы… Заманчиво было всё, и даже те места, которые называют «дырками» — Ага–дырками.

Мы выбрали для себя профессии, связанные с путешествиями: геологию с географией, чтобы скрываться, хотя бы на время. И уезжали на Памир, в Казахстан, в пустыни… Лучше гулять с динозаврами по погребённым морям и лесам, застывшим океанам, чем с живыми «призраками коммунизма» по улицам Ленина и Карла Маркса; смотреть на стремительные, стонущие горы (в Тянь–Шане есть гора, которая стонет — внутри неё клокочет поток ювенильной воды из земной мантии), на ворчащие вулканы Забайкалья, чем на стремления и стоны окружающих; дышать сухой степью, чем влажным, выжженным коммунальным воздухом; слушать шорохи молчания, чем громкую пропаганду; есть биш–бармак, стекающий по локтям, плов на узбекском тое с барашком… Чем… Подальше… Только бы убежать из привычного быта. Куда-нибудь.

Ну и как? Удалось?

Даже если придумаешь как убежать от мамы, соседей, общества, школы, а от себя можно ли скрыться? Из всех странствий приходится возвращаться… к себе.

Из экспедиций я не торопилась возвращаться. Я не ожидала ничего непредсказуемого ни в городе, ни в моей семье, а в экспедициях узнавала больше об окружающей жизни, чем из любой книги. Многие геологи считали дни до отъезда, я им немного завидовала — может, их ждёт что— то необыкновенное? Я всегда знала, что вернусь к обеду, а время уйдёт, и содержание моих переживаний было в настоящем. Между «ещё рано» — время ещё не наступило, или «уже поздно» — ничего как бы нет, есть только — «сейчас», «теперь». Быть между частицами «ёщё» и «уже». Ведь только «теперь» есть время и возможности что-либо делать, узнавать.

И в экспедициях я узнавала живые отношениями между людьми — увидела человеческую изнанку — предательства, хитрости, обманы, пьянство… и на фоне всего этого — цветы нежности, верности, человечность. Кажется, именно тогда я впервые осознала «разнос» человеческой натуры. Позже я прочла об этом у палеонтолога и философа Тейяр де Шардена в его книге «Феномен человека» — человек как вид феноменален — ни раковины, ни грызуны, ни обезьяны не отличаются таким спектром «низа» и «верха», как хомо сапиенс.

Когда я смотрела кадры фильма, как Эйзенхауэр провёл население через немецкий концлагерь, то, воспитанная на отвращении к немецкому фашизму, относила все кошмары бытия на их счёт. Это какие-то другие чудовищные люди, не наши — возникло чувство отстранения, непричастности. И вот — увидела развалины знаменитых Карлагов (карагандинских политических лагерей для заключённых) чуть севернее Агадыря, тянущиеся на половину планшета (порядка 10 км) от притока реки Токрау до самого горизонта. По обе стороны дороги — торчащие остатки разрушенных стен, останцы печек, перегородок, между ними чернеющие обгорелые груды неизвестно чего, ямы с пеплом, кучи камней… Крыш нет. Нескончаемый мёртвый пейзаж. По всему видимому пространству не растёт ни единой травинки, ни кустика, никаких признаков жизни — неестественный бэдленд — изуродованная человеком поверхность земли. Как такой тип рельефа нанести на карту? В воздухе висит запах, который ест глаза и сердце, и опережает вопросы, повисающие вместе с онемением. Перед лицом заброшенных в смерть неподвижно стоим, не глядя друг на друга, заткнув носы, закрыв глаза, сжавшись. Ничего не поднять обратно, ничего не отдать назад. Все они умерли, умерли… Короткий свист орла–могильника приводит в сознание, что ты жив, что ты не на том свете, а на этом. И стыдно, и страшно. Стыдно смотреть вверх, и ещё стыдней вниз. И страшно — до кости обнажается природный носитель Зла, и ещё страшней, что ты тоже относишься к этому виду. Я внезапно почувствовала, что «мы» ничуть не лучше, чем другие люди, и я тоже… Страх и отчаяние. Чистенький, наивненький, весёленький. Но не отстраниться — это есть ты… «всё может статься с человеком». Человек способен на всё. Кошмар бытия — в себе.

И опять захочешь жадно читать, а не учиться у жизни. Дайте книгу, но не про нашу реальность, а не знаю про что! Чтобы не знать что снаружи, чтобы очутиться далекодалеко от действительности, и всё дальше и дальше от Агадыря, Нью–Йорка — совсем в другом месте. Чтобы там были люди, у которых другие походки, головы подняты вверх, благородные и возвышенные, уничтожающие всё лживое, мудрые, не мыслящие по общему шаблону, осознающие свои поступки и неизбежности. Сверхлюди? Господа эпохи Возрождения? И чтоб книга была бесконечной, без Времени, и чтобы не возвращаться из «хрустальных зданий»… Есть у кого-нибудь такая книга?