На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986

В очерке Паустовского впервые предстает перед нами Бунин-человек и Бунин-писатель.

Значение этого очерка огромно. Он вышел в 61-м году; отворачиваться от Бунина отныне стало непристойно — даже для чиновников; и то потребовалось еще 5–7 лет, чтобы девятитомное собрание сочинений Бунина наконец пробилось на книжные прилавки. (Он вышел в ГИХЛе лишь в 65 — 67-м гг.)

Сколько нужно было благоприятных обстоятельств, сколько настойчивых и доброжелательных рук, чтобы доказать властям то, что, казалось бы, и доказывать не надо.

И первый, кому удалось пробить цензурный бетон, — Константин Георгиевич Паустовский.

Паустовский опубликовал здесь и прекрасный очерк о Юрии Карловиче Олеше, и даже те, кто не видел Олешу, сразу начинали ощущать его как своего давнего знакомого — этого неугомонного человека, немного старомодного, похожего на мудрую птицу. Очерк столь ярок и поэтичен, что я позволю себе привести несколько строк, чтобы напомнить и о времени, горестном времени падения Одессы во время второй мировой войны, и о Юрии Олеше.

Константин Паустовский с трудом добрался до Лондонской гостиницы в Одессе, совершенно пустой: «Интурист» эвакуировали, как и все, что представляло для государства хоть какую-то ценность.

— Неужели в гостинице нет ни души? — спросил Паустовский старика-сторожа в лиловых подтяжках.

— Как нет?! — возмущенно воскликнул старик. — А Юрия Карловича Олешу вы не считаете?!

— Он здесь?

Безусловно. Где же ему быть, скажите, как не в Одессе.

Мне посчастливилось застать Олешу в живых. Я помню этого высокого, очень худого человека с лицом прирученного льва.

Я увидел Олешу в минуту его тихого восторга, о котором он любил рассказывать: после многолетнего перерыва переиздали, наконец, его «Три толстяка».

«— Я стоял у кассы и, как музыку, слушал звон «Континенталя». Люди подходили и все время говорили: «87 копеек!», «87 копеек!», «87 копеек!»

И вдруг слышу крик продавца:

— Касса. Олешу больше не выбивать!..»

Я счастлив, что случайно не сгинул, как многое другое, блистательный очерк покойного прозаика Бориса Ямпольского, в котором воспроизведен этот рассказ Ю. Олеши.

В этот очерк вкралась лишь одна неточность. Застенчивый и гордый Ю. Олеша не позволил себе торчать у кассы.

Олеша стоял с закрытыми глазами далеко от нее, у дверей Лавки писателей на Кузнецком Мосту, покачиваясь, словно от ветра. Никакая касса его словно и не интересовала.

Я задержался на мгновение возле Ю. Олеши, подумав, что ему плохо. Но лицо его с запалыми щеками землистого оттенка было отнюдь не страдальческим. А каким-то вдохновенно-мечтательным. Он стоял и слушал, как там, в противоположном конце магазина, непрерывно восклицали молодыми и старыми голосами это «восемьдесят семь копеек…»

Много лет Юрий Олеша — крупнейший талант России — действительно жил жизнью нищего, его кормили из доброты официантки московского кафе «Националы», денег у него не было никогда, а пил он все больше.

Олешу можно было застать в «Национале» почти всегда. Мы туда тоже зачастили: «Националь» — это, как известно, центральное московское кафе для иностранцев, и Борис Ямпольский, услышав наши рискованные споры в клубе писателей, как-то сказал нам: «Ребята, если вы хотите сидеть в хорошем кафе и в это время говорить что угодно, идите в кафе «Националь». Им ведает иностранный отдел КГБ, которого разговоры советских людей не интересуют. Там все столы с микрофонами, но на вас никто не обратит внимания: вы проходите по другому отделу…»

Мы посмеялись, помнится, не очень веря в такое «разделение труда», а потом нет-нет, да и заглядывали в кафе «Националь». Ю. Олеша неизменно подсаживался — потолковать и пропустить шкалик-другой.

После смерти Юрия Олеши Союз писателей пытался вернуть долг Ю. Олеши официанткам «Националя». Они обиделись. «Мы что, не знаем, кто такой Юрий Олеша?!» — воскликнула одна из них.

Константин Паустовский, хотя это запрещалось категорически, сумел все же намекнуть в своем очерке на то, как жил Юрий Олеша много лет: «Он умер недавно, и никак нельзя забыть прекрасное его лицо — лицо человека, задумавшегося перед нами. И нельзя забыть маленькую красную розу в петлице его старенького пиджака. Этот пиджак я видел на нем много лет». (Подчеркнуто мною. — Г. С.)

…Здесь же, в «Тарусских страницах», напечатаны и вдохновенные очерки Паустовского о Блоке и Луговском, — даже их он не смог опубликовать в казенной печати.

С «Тарусских страниц» начались многие биографии поэтов и прозаиков, в том числе Булата Окуджавы. Здесь первые шаги Булата — повесть «Будь здоров, школяр.» — пронзительная правда о войне, увиденная глазами восемнадцатилетнего.

Мальчишески игривый, как бы наивный запев. Он задает тон повести о школяре, которого затолкали на войну, не подготовленного к ней ни морально, ни физически, и который случайно уцелел на ней. Это была крайне важная веха в жизни Булата Окуджавы. Повесть помогла ему стать в какой-то мере известным, открыла для него новые возможности, новые аудитории, остальное он уже сделал сам своими песнями… Кто знает, удалось бы ему так быстро выйти вперед — без этой, как бы легализовавшей его, публикации, которая дала ему право на внимание и сценические площадки? Во всяком случае, Константин Паустовский сделал все, что мог.

В «Тарусских страницах» впервые пробился к широкому читателю и Юрий Казаков. Здесь напечатаны три его рассказа. Юрий Казаков — знаток русской природы — близок по теме и стилистике Паустовскому и в какой-то мере — Пришвину.

Казаков много раз переиздан; вряд ли и он стал бы столь широко известен, если бы не Константин Паустовский.

Но сильнее всего прозвучала тогда проза Бориса Балтера, о котором читатель также узнал впервые. Это повесть «Трое из одного города»; затем ее переиздали, с некоторыми дополнениями, в «Юности», как бы подтвердив тем самым, что публикация в крамольных «Тарусских страницах» была не ошибкой времени.

«Трое из одного города» — поэтическое повествование о мальчишках-романтиках из приморского города. Они кончают школу и собираются в армию. Время — предвоенное, грозовое. 39 — 40-е годы. Интонация рассказа — доверительная, словно рассказывает твой сосед, товарищ по школе: «Мы — это Витька Аникин, Сашка Кригер и я».

Ребят, еще школьников, вербуют в армию; родители — против… Даже сосед-рабочий, к которому они пришли жаловаться на родителей, говорит вдруг: «А куда вас несет? Учились. 10 классов — это поболе гимназии. А кто раньше с полной гимназией в офицеры шел? Дураки одни шли».

Мальчишки негодуют. Они разделяют все предрассудки своего времени.

— Витька, почему ты до сих пор не повесился? — спросил Сашка.

— Чего мне вешаться?

— Имея такого папу, можно пять раз повеситься, два раза утопиться. — Твоя мама не лучше!

— Моя мама — другая опера. Моя мама — выходец из мелкобуржуазной среды. Ей простительно. У нее отсталая психология…

У мальчишек — свои привязанности и свои враги. Нет, не личные. Личных врагов они еще не имели. Одним из таких врагов был жестянщик.