На мельнице

– Что скажешь? – началъ Глоткинъ, закуривая сигару и придвигая Ивану ящикъ съ цлой пачкой большихъ, толстыхъ сигаръ, – впрочемъ, ты, кажется, не балуешься?

– Нтъ, я этимъ не занимаюсь! – отвчалъ Иванъ, – мельницу поставилъ, Петръ Селиверстовичъ, работаетъ.

– Какъ-же, какъ-же, знаю! – сказалъ Глоткинъ; и такой клубъ дыму пустилъ изъ сигары, что тотъ все его лицо закрылъ.

– Мельница хорошая, на шести поставахъ! Одинъ крупорушный… началъ перечислять Иванъ.

– Знаю, знаю! – перебилъ Глоткинъ, – сказывали люди; толчею напрасно поставилъ, ни къ чему она.

– Нтъ, она мн очень годится! У насъ много льномъ занимаются! – отвчалъ Иванъ.

– Пустяки говоришь! – разсердился Глоткинъ.

– Да и дло-то вдь это, Петръ Селиверстовичъ, пустяковое! – отвчалъ Иванъ.

– Пустяковое или нтъ, а я не хочу, чтобы на моей мельниц было то, что я не желаю.

– Кончится срокъ аренды, тогда… началъ Иванъ.

– А деньги привезъ? – перебилъ его Глоткинъ.

– Какія деньги Петръ Селиверстовичъ? – удивился Иванъ.

И вдругъ онъ всмъ сердцемъ почувствовалъ, что дло не къ добру клонится, и отъ этого холодныя мурашки пробжали по его спин и поднялись до корней волосъ.

– Какъ какія?… Арендныя!

– Петръ Селиверстовичъ, – началъ дрожавшимъ голосомъ Иванъ, – позвольте, Петръ Селиверстовичъ, да какъ же это?.. Вдь у насъ былъ уговоръ, что я, значитъ, выстрою мельницу, а вы мн расходы засчитаете въ аренду? Вотъ я и счетецъ привезъ, и книжечку арендную, чтобы вы, значитъ, расписались.

Иванъ началъ вынимать изъ кармана бумаги, но Глоткинъ остановилъ его.

– Я расписываюсь только тогда, когда получаю! – сказалъ онъ, – не привезъ денегъ, значитъ, расписываться нечего.

– Да какія же деньги, помилуйте, Петръ Селиверстовичъ! – заговорилъ Иванъ, – губы его тряслись, лицо было блдно, – бле снга, – какія же я вамъ могу деньги заплатить, если я за матеріалъ уплатилъ и рабочимъ.

Петръ Селиверстовичъ опять пыхнулъ сигарой, и опять облако дыма закрыло его лицо.

– А не можешь платить, такъ съ мельницы съзжай! У меня другой арендаторъ есть, такъ онъ противъ твоей платы вдвое больше мн даетъ. Пятьсотъ рублей даетъ! – сказалъ Глоткинъ.

– Петръ Селиверстовичъ, помилуйте, что вы говорите! – воскликнулъ Иванъ, – отъ васъ ли я это слышу? Господь съ вами, Петръ Селиверстовичъ! А деньги мои?

– Какія твои деньги?

– Которыя я на мельницу затратилъ!

– Ничего я не знаю, никакихъ затратъ не знаю! – заговорилъ Глоткинъ, – ты арендовалъ у меня мельницу за 300 рублей и по условію обязанъ былъ ремонтъ производить!..

– Петръ Селиверстовичъ, да вдь я новую выстроилъ, мельницу-то! – вн себя отъ горя воскликнулъ Иванъ.

– А кто теб веллъ ее строить? Есть у тебя бумага на то, чтобы строить? Разршеніе отъ меня имется? Письменное условіе есть?.. Что же ты молчишь? Ты говоришь – мельницу новую ставилъ, – а я твоимъ словамъ врить не обязанъ, и по моему ты лжешь!..

– Я лгу? – крикнулъ Иванъ, поднимаясь.

– Но, но, ты, не очень тутъ кричи у меня! – Ты не въ лсу, а въ город! Тутъ и полиція, и участки есть, – живымъ духомъ съ дворникомъ отправлю! – спокойно замтилъ Глоткинъ.

У Ивана помутилось въ глазахъ. Кое-какъ онъ нащупалъ ручку кресла, ухватился за нее и тяжело, какъ больной опустился на сиднье.

Петръ Селиверстовичъ преспокойно раскуривалъ новую сигару, вертя ее вокругъ горвшей спички.

VI.

– Петръ Селиверстовичъ, – началъ Иванъ, – вотъ вы говорите: кто веллъ новую мельницу ставить? А не ваши были эти слова: «ну, что-жъ, ставь»!.. Не ваши?

– Не знаю, не помню! – отвчалъ Глоткинъ.

– Оно правда, на эти слова ваши у меня бумаги не было! – съ горечью сказалъ Иванъ, – да вдь могъ-ли я тогда знать, что у васъ все будетъ на бумаг!

– Все на бумаг, все! – подтвердилъ Глоткинъ, – иначе нельзя: очень много мошенниковъ нынче развелось.

– Много, ваша правда, Петръ Селиверстовичъ! – сказалъ Иванъ. – Отчего же вы тогда молчали, Петръ Селиверстовичъ, отчего же вы тогда не сказали: «Иванъ, подемъ къ нотаріусу, заключимъ бумагу? Вдь вы и тогда, должно быть, думали то же, что теперь, т. е. что много мошенниковъ развелось, такъ что же вы тогда-то себя не ограждали? Или, можетъ, вы ужъ и тмъ ограждены, что между нами бумаги нтъ? Или, можетъ, вамъ та бумага и не была нужна, а нужна была мн. Можетъ, вы думали, что она, бумага-то эта, вамъ во-вредъ, а мн только на пользу? А я, вотъ, ни о чемъ объ этомъ не думалъ, никакъ себя не ограждалъ, не оберегалъ, а зналъ, что мельница намъ обоимъ будетъ на пользу, да не намъ однимъ, а всему округу, и строилъ. Да какъ строилъ-то, Петръ Селиверстовичъ, съ заботой, іъ любовью, съ молитвой строилъ! Вотъ какъ!.. Строилъ и молился: «Господи Боже, Владыко нашъ, помоги и устрой, чтобы все было прочно, крпко, хорошо, чтобы на долгіе годы годилось, чтобы Божья благодать на моей стройк была!» Строилъ я, Петръ Селиверстовичъ, эту мельницу, и себя, и своихъ не жаллъ, никого и ничего не жаллъ!.. Самъ себя, свою и братнину сиротскую семью на суходеньи держалъ, – хлбъ да квасъ, да лукъ съ рдькой – вотъ была наша да!.. Конь былъ у меня любимый, срый, на которомъ къ вамъ прізжалъ, – его продалъ. Шубу братнину, – память о покойник, – тоже продалъ, свою шубу, сани, полость, все, все продалъ, да еще въ долгъ денегъ взялъ. Все, до послдней копейки, убилъ я, Петръ Селиверстовичъ, на эту мельницу, и нтъ у меня теперь ничего, ничего нтъ! Нищій я, голый остался… И мельницы нтъ!..

Голосъ Ивана дрогнулъ. Онъ поднялъ свою большую, тяжелую руку, и тихо и медленно провелъ рукавомъ по глазамъ. У Петра Селиверстовича потухла сигара. Онъ чиркнулъ спичку и началъ обжигать на ней со всхъ сторонъ сигару, а потомъ сталъ спокойно раскуривать ее и пускать колечки дыма.

– Такъ что-же, Петръ Селиверстовичъ, – заговорилъ Иванъ, – нешто и впрямь мельницы нтъ? Бумаги нтъ, и мельницы нтъ? Такъ, что-ли?

Глоткинъ молчалъ, только попыхивалъ сигарой.

– На неправое дло, значитъ, и управы нтъ? – продолжалъ Иванъ, – и правды не у кого искать? Ободрать, значитъ, можно человка кругомъ, и ничего, – позволяется потому, что бумаги нтъ?

– Послушай, ты! – прикрикнулъ Глоткинъ, – я уже теб разъ сказалъ, что если ты будешь много говорить, то я съ тобою поступлю, какъ слдуетъ! Понялъ?.. Ну, и уходи!

– Петръ Селиверстовичъ! – взмолился Иванъ, – прости Бога ради, если я что грубо сказалъ! Видитъ Богъ, какъ мн тяжело! Вдь свое добро теряешь, послднее, что по копейк сколачивалъ, какъ волъ подъяремный работалъ, работалъ и все на-ко, потерялъ!.. Петръ Селиверстовичъ, ужъ если вы хотите непременно – вмсто 300 рублей – пятьсотъ получить, то получайте отъ меня наличными 300 рублей, а двсти засчитывайте каждый годъ за стройку? А вотъ, у меня тутъ и счеты съ собой, сколько всего стоитъ!

– Отвяжись ты съ своими счетами! – крикнулъ Глоткинъ, – вотъ присталъ! Какое мн дло до твоихъ счетовъ? Ты воленъ былъ, сколько угодно тратить на ремонтъ! Мн какое дло?

– Не будетъ, значитъ, милости никакой? – мрачно спросилъ Иванъ.

Петръ Селиверстовичъ ничего не отвтилъ. Иванъ постоялъ немного, махнулъ рукой и вышелъ изъ кабинета.

На двор стояла его плохая телжонка съ запряженною въ ней рабочей Сивкой. Иванъ подошелъ къ телг, ухватился за обочину и тяжело, съ трудомъ, влзъ. Онъ самъ удивился, что съ нимъ сталось. Онъ былъ здоровый, сильный мужикъ и прежде бывало ухватится за обочину одной рукой, ногу поставитъ на стремянку, и ужъ – въ телг, а теперь – точно въ немъ лишній пудъ прибавился.

Онъ взялъ вожжи, – они валились изъ рукъ, а когда телга выхала въ поле, возжи упали въ ноги Ивана, и Сивка трусилъ рысцею, никмъ не понукаемый, по знакомой дорог. Дорога шла-то пустыремъ, то лсомъ, то полями съ высокой, колосившейся рожью.

Иванъ прислушивался къ шуму ржи и думалъ: «Вотъ хлбъ поспваетъ… Поспетъ – соберутъ, умолотятъ, на твою же мельницу свезутъ, и будешь ты молоть… для Петра Селиверстовича, и будетъ хлбъ у Петра Селиверстовича, а ты съ малыми дтьми будешь безъ хлба сидть, будешь голодать! А справедливость то гд, правда гд?» Иванъ халъ дальше, и тамъ шумла рожь, и тамъ т же думы были въ его голов, а тоска, какъ змя подколодная, заползала въ его душу…