На орловском направлении. Отыгрыш

В это время по улицам маршировали парни из Sturmabteilung и звучала «Die Fahne hoch», написанная легендарным человеком, носившим ту же фамилию, что и Клаус. Толстый Готфрид надел коричневую форму — и Клаус вдруг понял, что кузен никакой не толстый, а просто атлетически сложенный. И принялся тайно, но отчаянно завидовать. И трудиться в автомастерской за двоих.

Под натиском новых впечатлений незнаменитый и пока ни к чему великому не причастный Вессель, как умел, начертал карандашом на форзаце своей записной книжки Войну в образе прекрасной юной женщины. По замыслу она воздетым мечом должна была указывать нации путь ввысь, к свободе и процветанию. Но рисовальщику Клаусу было далеко до Клауса-стихотворца, и Война получилась похожей не столько на истинную арийку Лоттхен — дочь дантиста, сколько на кривую Луизу из бакалейной лавки. Да и меч, совестно признаться, больше напоминал зубило, а нация — полудюжину человекоподобных чурбачков. Они тянули вверх корявые ветки, будто норовя зацепиться за край мантии девы. Мантия вышла, пожалуй, лучше всего, складка к складке… Только глупцы и трусы видят в войне хаос, на самом же деле она — порядок.

Клаус написал об этом целый цикл из пяти стихотворений — как раз к очередной встрече с собратьями по перу. Они без затей именовали себя «богемой», собирались в одном замечательном погребке, и Вессель сразу стал в этом кружке кем-то вроде вождя… о, это горделивое, величественное слово — «фюрер»! Но в этот раз Клаусу восторженно внимал только верный малыш Кляйн, прочие задумчиво хлебали пиво, а насмешник Краузе (вполне вероятно, наполовину еврей) нацарапал на клочке бумаги весьма обидную эпиграмму. Должно быть, такая серьёзная тема требовала шнапса, но дядя Вилли крепких напитков сам не пил и своим работникам не позволял. Не поглядел бы, что племянник, мигом выставил за ворота. Терять место было жаль. А богема… на то она и богема. Вроде бы, у французов это слово как-то связано с цыганами… бр-р-р! Клаус до сих пор нервически передергивал плечами, воображая, куда его мог бы привести этот путь. И написал стихотворение «Покаяние», в котором в символической форме рассказал о том, как мудрая судьба в лице то ли дяди Вилли, то ли великого фюрера предотвратила его падение в пропасть с предательски осыпающейся горной тропинки и указала надёжную, твердую дорогу.

Дорогу, которая привела не куда-нибудь, а в ту самую богемную Францию. И начало лета близ Бордо, как вдруг выяснилось, было ничем не хуже, чем близ Файхингена. И война оказалась похожа пусть не на красавицу Лоттхен, но и не на анархичную старуху из страшных сказок, которая жутко хохочет и не глядя размахивает косой. Нет, она походила на бакалейщицу Луизу, у которой все посчитано и твердой рукой занесено в гроссбух, а то, чему только предстоит случиться, старательно спланировано и нацелено на строго определенный результат. Непоэтично, но… движение нации к величию и процветанию не может подчиняться романтическим порывам.

Все шло так, как надо. Гулкие щелчки пуль по броне были подобны ударам капель дождя в перевернутое ведро. Взрывы… что-то отдалённо похожее Клаус переживал в детстве, когда здоровяк-сосед, подкравшись со спины, со всего маху бил его по ушам… да если бы только бил! ещё и в воздух приподнимал, и тряс… В глазах темнеет, мир ходит ходуном, больно и противно до тошноты! Но все это не может длиться бесконечно. Тогда заканчивалось, закончится и теперь. Раньше у юного Весселя было только собственное терпение, сейчас — ещё и броня верного панцера. Клаус знал, что он не трус. Настоящий ариец всегда преодолевает страх. Французы… ну что ж, французы сопротивлялись ровно столько, сколько нужно было, чтобы заслужить уважение и не обесценить победу германского оружия. По крайней мере, Клаусу с его места механика-водителя виделось именно так.

И кто рискнет сказать, что увиделось неправильно? Ведь сумел же он разглядеть и учуять, что Франция красива и благоуханна, как праздничный пирог, а француженки подобны восседающим на облаках из крема куколкам-богиням. Здесь замечательно мягкая, теплая, как свежевыпеченный бисквит, земля. И сердца, размягченные богемной жизнью. Мягкость — не порок. Для побежденного. А победитель имеет право быть милостивым.

Странно, что Хельмут до сих пор этого не понимает — и впервые не одобрил стихи Клауса. Должно быть, воображение нарисовало старшему брату смуглую цыганистую девицу с вульгарными манерами. На самом же деле Жозефина по-арийски белокура и светлоглаза. И похожа на осторожную, деликатную лисичку — и в жизни, и в стихах своего германского «cher ami». А Хельмут… он максималист. И, как оказалось на поверку, куда больший романтик, чем Клаус. Здоровье не позволило пойти в люфтваффе — подался в авиамеханики. А уж женится точно на истинной арийке, пусть даже она похожа будет на бакалейщицу Луизу. Но ведь это и неплохо, а?

За кузена и вовсе волноваться не приходится: дядя Вилли с гордостью написал, что Готфрид служит в дивизии «Мертвая голова» и уже получил первое офицерское звание. Первое офицерское — звучит завораживающе. К счастью, Клаус не завистлив. Он надеется, что после победы Великой Германии каждый получит то, чего пожелает… в соответствии с вкладом в дело Нации, конечно. И Хельмут сможет заняться изобретательством, не отвлекаясь на всякие пустяки. А Готфрид и дядя Вилли переберутся в собственное поместье, куда-нибудь поближе к югу, дядюшкин ревматизм требует иного климата.

Так думалось и мечталось совсем ещё недавно. А в последнем письме, датированном тринадцатым августа, но полученном лишь позавчера, дядя сокрушался: дивизию кузена перебросили на север России… кто знает, как это скажется на последующем благосостоянии семьи!

Вот уж эти гражданские! Какой-нибудь намёк на незначительные потери повергает их в уныние. Он, Клаус, уже давно забыл, что такое мягкая постель и покой. А летняя Франция здесь, в этой злой стране, окутанной, словно саваном, холодными осенними туманами, вспоминается как дивная сказка. Но он не теряет присутствия духа. После войны у него наверняка будет достаточно марок, чтобы если не выкупить дядину мастерскую, то открыть собственную. И привезти в Файхинген Жозефину, и… А стихи и наблюдения — они для души и на память потомкам: пусть знают, что их предок был не последним из солдат Рейха, многое повидал, испытал лишения, пережил опасности…

Замечательное, кстати, может выйти посвящение — что-то вроде письма в будущее. Почему именно сегодня? Наверное, зря он торопится. Грядут поистине знаменательные дни. Наверняка фюрер позволит своим верным солдатам отпраздновать Рождество в Москау, будет время и поразмышлять, и оформить мысли на титульном листе записной книжки… чёрные чернила можно раздобыть у писаря. А сегодня… Перед ними — самая обыкновенная речушка, названия которой Клаус не запомнил. Дальше, как сказали, будет маленький город, названия он не расслышал.

Они не глушат моторы, не отходят от своих танков, даже, шутка ли сказать, едят на ходу — вот-вот вернётся разведка, и вперед. Нет, вряд ли они столкнутся с сопротивлением русских. Поговорил с бывалыми: все как один считают, что против третьей дивизии большевики бросили последние резервы, что были у них на этом направлении, и здесь ждать толковой обороны от упрямых русских фанатиков не приходится. Клаус вспомнил о сожжённых панцерах, виденных по пути близ Севска (это название он специально запомнил, чтобы прославить павших героев в стихах, когда выдастся свободная минутка), и поежился — конечно, всего лишь от порыва ветра. Да и ожидание — оно почему-то всегда тревожное.

А разведка… надо надеяться, она подтвердит, что переправа надёжна. Иначе… от дурного предчувствия у Клауса заныли виски. Странно… противоестественно! Слово, которым здесь обозначают неглубокое место в реке, звучит очень… чуть было не подумал — по-арийски, быстро поправил себя — по-европейски… и так похоже на родное, доброе — «хлеб». Хорошее, домашнее, надёжное слово — и зыбкое илистое дно, прикрытое мутной холодной водой. Вессель посмотрел на реку, как на притворяющегося покорным мирным жителем врага. Подумал: не зафиксировать ли образ? Нет. Еще, чего доброго, беду навлечешь. И снова зябко передёрнул плечами. На этот раз — не от ветра. От воспоминаний об одной такой же вот речушке, мост через которую оказался взорван и пришлось перебираться вброд. Курт по прозвищу Каменный проскочил с видимой легкостью, Клаус с безоглядной смело сунулся следом. Пройти-то прошёл, но вдоволь напоил мотор водой с песком. И, что ещё хуже, растерялся, когда понял, какую глупость совершил. Не миновать бы взыскания, если бы не Курт. Такому механику сам дядя Вилли уважительно поклонился бы. И младшему из Весселей дружба с ним была бы весьма полезна в будущем. Да вот досада — Каменный ни с кем не желает сближаться и даже когда предлагает помощь, глядит мрачно, лицо — что гипсовая маска, только губы и шевелятся, неподвижный взгляд направлен куда-то в пространство. А еще… нет, Клаус понимает, что страх перед насилием — удел слабого, да и необходимость устрашения уже очевидна, без неё с этой страной не сладишь. Но незаурядное мастерство и точный расчёт, использованные для того, чтобы раздавить собаку, которой вздумалось перебежать дорогу перед танком… или это была кошка? По тому, что от неё осталось, не разобрать. Если кошка — тем более непонятно, какая-то бессмысленная жестокость. Но камерадам Курт помогает всегда, не дожидаясь просьб. Вот и сейчас — Вессель отыскал Каменного глазами — бродит меж танков, как жрец древних германцев — меж дерев священной рощи, смотрит на них с благоговением, останавливается, прислушивается, словно они о чем-то ему рассказывают. Жутковато и завораживающе.

И вообще, зрелище эпическое: бронированная стая готова устремиться к добыче, а люди — уже не просто люди, а сверхчеловеки, которым покорна эта агрессивная мощь. У солнца не хватает сил, чтобы пробиться сквозь промозглый туман, а огоньки сигарет — пробиваются, складываются в новое созвездие. Клаус не сомневается: оно предрекает победу.

Перед мысленным взором гефрайтера Весселя — то, чему только предстоит быть… то великое, что свершится здесь в самом скором времени. Вот из марева вынырнут хищные силуэты — мотоциклы разведчиков. Краткие команды прозвучат красивее любых напутственных слов. И вырвется на свободу неудержимый, но скованный стальной дисциплиной поток. Мотоциклы и люди — единая сущность, псы войны, что вынюхивают добычу. Следом, со стремительностью и напором загонщиков, — броневики. И только потом — рыцарственного вида панцеры. Пехота на бронетранспортёрах, артиллерия, зенитчики — рыцарям не положено обходиться без слуг… Говорят, сам командир дивизии нередко предпочитает танк штабной машине.