На орловском направлении. Отыгрыш

— Не хочешь брать чужое без разрешения? — спросила белоруска, вскинув на подругу огромные васильковые глазищи.

Полынина подумала, качнула головой, ещё немножко помедлила и всё-таки призналась:

— Тошно. Вот жили себе люди, жили, жизнь свою устраивали, чтоб хорошо было, и красиво, и вообще… — и осеклась, не зная, как объяснить, чтоб вышло толково. Но Галочка — по глазам видно — поняла. Она ж тоже не то эвакуированная, не то беженка.

Возле станины, что осталась от швейной машины, — валом цветные лоскутки; девчонки, перед тем как начать обустраиваться, собрали с пола. Попутно обругали протопавшего по комнате не глядя Полевого. А чего, если он командир, то пусть по нужным вещам топчется, да?

— Для немцев, что ль, бережёте? — дёрнул изуродованной шрамом щекой капитан.

Маринке не верилось, что сюда придут чужие солдаты… враги. Ей просто тошно было глядеть на раскуроченные ящики шкафов и комодов — хозяева наверняка собирались впопыхах. И на детскую кроватку с тряпичным самодельным мишкой размером с младенца. И на чудную подушку, вроде скатки, лежащую на деревянных козлах и щедро увешанную нитками с какими-то штуковинами на концах, типа больших деревянных гвоздей. Вроде, это для того, чтоб кружево плести, Маринка никогда не видела, но догадалась.

Там, где висели фотокарточки, остались на стенах тёмные прямоугольники; а вон и кусочек оторванный желтеет, правда, не разберешь, что на нём — светлое пятно, да и только. Но всё равно жутковато — как будто бы и вправду беречь уже нечего. Или наоборот — есть что, карточки-то хозяева с собой и забрали.

А кошку оставили, красивую, дымчатую, — сперва дичилась, а сейчас уже мурлычет вовсю на коленях у сердобольной Клавочки. И цветы… подоконники сплошь цветочными горшками позаставлены. И игрушку, вон, тоже бросили, больно громоздкая, видать. Как же девчонка без мишки своего? (Маринка почему-то была уверена, что ребенок — именно девочка).

Людей нет, а их вещи остались. И дела, которые они уже не закончат. Даже если вернутся… кто знает, скоро ли? И что здесь будет, пока их нет.

Из кухни доносится бодрое «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью».

— Вот уж не думала, что селезни поют, — ехидничает Наташа, самая старшая из девчат, бедовая и строгая — а то как же, до позавчерашнего дня работала секретаршей в военизированной охране железной дороги.

— И нам даны стальные руки-крылья, а вместо сердца пламенный мотор! — радостно подтверждает из кухни красвоенлёт. Поёт громко и с чувством, а что немножко фальшивит… главное, уверенно заявляет Наташа, чтоб готовил лучше, чем поёт.

В погребе под сараюшкой кроме запасенной хозяевами на зиму картошки обнаружились бочка солёных огурцов, банки с маринованными помидорами, ну, и варенья всякого в достатке. Селезень, увидав эти богатства, расплылся в счастливой улыбке и заявил: дескать, нечего им из общего котла питаться, когда влёт можно настоящий домашний ужин организовать. А слово у красвоенлёта, как все уже успели понять, не расходится с делом. Через каких-нибудь пару часов брошенный хозяевами дом наполнился и переполнился самыми жизнеутверждающими на свете запахами — жареной с салом и луком картошечки и блинов. Причём девчат к кухне Селезень на пушечный выстрел не подпустил — дескать, только под ногами крутиться будут, под руку соваться и болтовней надоедать. Только когда пришла пора накрывать, кликнул Наташу и Клавочку — почему-то он с самого начала ворчал на них меньше, чем на остальных.

Маринка поглядела на скатерть-самобранку, сглотнула голодую слюну — ну да, только казалось, что есть не хочется, — и выдохнула:

— Спасибо, я уже наелась, — прозвучало, против воли, не то с обидой, не то обидно, и она поспешила исправиться: — Мне тут дядя Егор сухариков…

Вышло ещё хуже — даже все понимающая Галочка головой покачала. А Селезень как-то странно усмехнулся: приподнял верхнюю губу — так большой, сильный и добрый пес предупреждает неосторожного прохожего о том, что собирается зарычать, — и буркнул, щедро поливая верхний блин смородиновым вареньем:

— Ну, ты… — Маринка думала, скажет то же, что другие всегда говорят: упёртая, но он, с показным удовольствием понюхав свернутый трубочкой блин, заключил: — Принципиальная.

Уговаривать Полынину никто не стал — даже чуточку досадно. И она раньше всех вышла из-за стола, голодная и грустная, провожаемая удивленными и насмешливыми взглядами, и снова отправилась бродить по дому.

Набрела на встречу со своей нечистой совестью. С той самой «Войной и миром» — двухтомником в серых обложках на самодельной книжной полке. Рука уже потянулась к первой книжке — и отдёрнулась, натолкнувшись на неожиданную преграду — новый страх. Маринке вдруг отчетливо подумалось: если вот сейчас сделать то, на что раньше времени не было, или настроения подходящего, или ещё чего, тогда завтра… Нет, завтра всё будет хорошо. И просто. Без выкрутасов всяких, как в книжках у Толстого.

А получилось по-другому. Вообще. И не по-книжному, и не так, как представлялось Маринке.

Было «до» и — Полыниной повезло — было «после». До — почти бессонная ночь на новом месте и в преддверии неведомого. После — тщетные попытки согреться, кутаясь в дядьегорову телогрейку, и осознать, что вокруг все то же самое — и горница со смятыми «постелями», и палисадник с сухими палками флоксов под окном, и монотонное бухтение Селезня в кухне, слов не разобрать. И запах… тот же, что был вначале. Неустроенность и бесприютность пахнут точно так же, как ненужные вещи, которые долго лежали в шкафу, а потом их всё-таки выбросили.

По-прежнему… Вот и Клавочкин гребешок на высокой белой кровати… будто могильная ограда выглядывает из-под снега. Маринку уже не трясет — ей хочется пойти и начать что-то делать. Трудное, опасное — да плевать! Главное — не стоять и не смотреть!

«До» и «после» — их оказывается много… неподъёмно много. А бой — самый настоящий бой! — в памяти какими-то обрывками, вместе не сложишь, хоть наизнанку вывернись. Но хочется, очень хочется, как будто бы от этого зависит что-то важное. Маринке думается невпопад: так вот в сказке Кай собирал из льдинок слово «вечность». И не собрал. Потому как все, что осталось от той вечности, в детскую ладошку запросто уместится…

…Девчата знали, что с минуты на минуту затрезвонит чёрный телефонный аппарат, который притащил откуда-то ещё вчера Селезень, и…

Все равно звонок — громкий, неприятный такой, словно кто-то изо всех сил тряс жестянку, наполненную гвоздями, — застал их врасплох. Маринка вскочила, забыв, что у неё на коленях примостилась кошка. Наташа — она поливала цветы — расплескала воду. У Клавочки задрожали руки, и она никак не могла завязать ленту на косе, Галя бросилась помогать.

От домика на окраине до самолётов — десять минут скорым шагом, со всеми бестолковыми сборами потратили вдвое больше, Катя ещё вернуться зачем-то порывалась, её удержали — примета плохая и тут же сами себя высмеяли: комсомолки, называется!.. Даже удивительно, как это у самолётов они ухитрились оказаться раньше, чем Полевой начал ругаться в полный голос.

Селезень уже был на месте, с недоверчивой миной обходил-осматривал машины — небось, не в первый раз, зануда. Заглядывал в кабины, совался под крылья — а ведь давно уже убедился, что «эти дуры не как зря приделаны». Эдак он перед вылетом из Орла высказался про железные ящики с бутылками, но и на девчат-пилотов тоже покосился. На старого ворчуна давно уже… ну, то есть, сразу, не сговариваясь, решили не обижаться — видно ведь, что по доброте душевной нудит и бухтит.

У девчонок, с легкой руки кого-то из механиков, прилады под крыльями стали называться «дерни за верёвочку — дверь и откроется». Как в первый раз услыхали — посмеялись, конечно. Смех смехом, однако ж страшненько оно — под каждым крылом по сотне бутылок да два десятка — в ящике рядом со штурманом. Странное дело: думать о тех, что под крыльями, просто неприятно, а вот стоит вспомнить про тот, который за спиной — пробирает аж до костей. Каково же Галочке, у которой ещё и под ногами?..