На осколках разбитых надежд
Шрифт:
И вдруг он снова услышал явственно, как она произнесла его имя, чуть растягивая и так мягко выговаривая каждый слог. Как тогда, когда летел стремительно в воздухе вниз, чтобы разбиться о земную твердь. Наверное, именно это заставило дрогнуть и признать наконец-то правоту мыслей, родившихся этой ночью в голове.
Пусть уничтожить переправу ценой своей жизни было совершенно бессмысленно по его мнению. Русские, движимые жаждой мести за все содеянное немцами на их земле, все равно снова выстроят те заново еще быстрее, чем прежде и возьмут Берлин. Пусть! Он все равно выполнит этот последний приказ, отданный ему страной, которой он присягал когда-то, считая ее великой и правой во всем. Но он не станет больше убивать, перед финалом этой проклятой войны, ставшей великим кладбищем целых народов. Довольно смертей!
Ему
194
Из вылетевших в атаку на переправы через Одер не все самолеты люфтваффе достигли поставленных приказом целей. Малая часть из пилотов дезертировала, другая часть была сбита на подлете к целям. В результате атаки смертники люфтваффе взорвали 17 понтонных мостов. Однако все уничтоженные переправы были быстро восстановлены. Сорвать штурм Берлина не удалось. При этом люфтваффе понесло очередные невосполнимые потери — большинство летчиков погибли. Ни операция на Западном фронте, ни атака на переправы на Одере, как показало время, не имели особого смысла с точки зрения военной тактики. Все организаторы этих операций после падения рейха оказались в плену (большинство сдались самостоятельно) и после отбывания определенного срока заключения влились в послевоенную жизнь. Многие из них так и остались убежденными нацистами.
Глава 56
«Адресат выбыл». Эта короткая фраза, разрушающая разом все надежды, стояла на конверте, вернувшемся с фронта. Письмо явно вскрывали, как и следовало, но в этот раз цензура уже совсем не стремилась спрятать следы того, что кто-то сторонний читал строки, адресованные не ему. И Лена только как-то отстранено отметила про себя, что поступила благоразумно, когда писала письмо, максимально осторожно подбирая слова, чтобы избежать ненужных подозрений со стороны, но все же дать понять Рихарду, что это она, Лена, автор письма. Что она жива, что она более-менее в безопасности и не перестает думать о нем, несмотря ни на что. И что она сожалеет о той боли, что причинила ему когда-то, и что «хотела бы получить его прощение из милосердия, которым всегда было полно его сердце, потому что не смеет надеяться на иные чувства к себе сейчас».
«Пожалуйста, ответь мне. Хотя бы коротко. Я бы хотела знать, что с тобой все хорошо, и что твои прошлые травмы не дают о себе знать. Я пытаюсь убедить себя сейчас, что мне было бы этого достаточно, и понимаю, что я лгу отчаянно. Потому что мне никогда не будет этого достаточно. Зная, что было когда-то и что могло бы быть, сложившись все совсем по-другому. И может быть, даже в другое время. Я знаю, что не могу — не имею права — просить тебя беречь себя. Но все же я прошу. Потому что твоя жизнь очень важна и ценна для меня. Как бы ни казалось сейчас иначе и как бы ни было должно».
«Адресат выбыл». Что значили эти слова? Изменился адрес почты из-за перевода Рихарда на другое место? Сменилось место расположения его эскадрильи? Сейчас, весной 1945 года, когда ситуация менялась буквально за часы, а немцы стремительно теряли свои позиции на фронтах, почта могла просто не успевать находить адресатов. Или Рихарду больше не было смысла писать на этот номер почты, потому что… Лена постаралась изо всех сил не думать об этом, когда ей вернулось письмо. Ведь помимо воли верилось именно в худшее сейчас, когда вокруг полноправно царила смерть.
Лена осмелилась написать Рихарду только в середине февраля, на остаточной волне эмоционального всплеска после страшного налета на Дрезден,
который вдруг всколыхнул волну, казалось бы, уже забытых чувств, победившую все сомнения и страхи. Спустя шесть долгих недель томительного ожидания ответа, когда внутри снова чернело пепелище выжженной души, она понимала, что вряд ли рискнет отправить повторно письмо на фронт, налепив новые марки с ненавистным фюрером. Поэтому она просто опустила письмо в карман фартука и проносила его до тех пор, пока бумага не истерлась в местах сложения. И пока чернила не размылись водой из-за того, что фартук часто намокал во время работ в доме или на небольшом огородике, который настоятельно потребовала разбить Кристль.— Сам себя на прокормишь, никто тебя не прокормит, — твердила она, когда они вдвоем с Леной, выбиваясь из последних сил, рыхлили по очереди заступом землю на заднем дворе, чтобы посадить скудный остаток картофеля и репы. Лена не спорила с Кристль по этому поводу и покорно помогала ей с посадками, хотя внутренний голос все шептал о бессмысленности этого. Кто знает, что случится через месяц или неделю? Останется ли огородик целым, или его уничтожит бомбами союзников, как это случилось с Дрезденом несколько недель назад? Кто соберет урожай тогда? Кому он будет нужен?
И Лена, и Кристль словно сговорившись старались не вспоминать о тех страшных налетах в середине февраля. Жаль, что нельзя было этим горестным молчанием стереть дочиста все уведенное и услышанное из памяти. Страшный гул множества самолетов, который неожиданно раздался за стенами их маленького домика и прошел над головами прямо к городу. Зарево пожарища на горизонте, от которого стало со временем светло словно днем. Жар, полыхающего за десятки километров от них огня, от которого у Лены даже чуть нагрелись металлические пуговицы на пальто, наброшенном наспех на плечи. Что же тогда творилось в самом городе?..
— Это просто… просто… — она пыталась найти слова, чтобы назвать то, что происходило вдали, и не могла. Молчали и другие редкие свидетели — соседи по улице, которые вышли на улицы, чтобы с ужасом наблюдать огненное небо над Дрезденом и то и дело провожать взглядом очередные темные силуэты бомбардировщиков, все кружащие над городом.
А может, просто она боялась озвучить то, что творилось в Дрездене в ту февральскую ночь. Там, где она всего лишь несколько часов назад оставила Мардерблатов, пробудив в них надежды на скорое освобождение из заточения в квартире на Каролиенштрассе, стены которой они успели так сильно возненавидеть за годы. «Красная Армия перешла Одер», повторила им Лена услышанную прошлым вечером от «Свободной Германии» сводку новостей. «Положение нацистов отчаянное. Они почти разбиты! Совсем скоро все будет кончено! Вы будете свободны!»
Матиас тогда так обрадовался этим новостям, что даже прошелся по комнате в импровизированном туре вальса под бархатный голос Руди Шурике. Он хотел взять в партнерши по танцу Лену, которая наблюдала эту неподдельную радость со стороны, но она увильнула от его руки в сторону. И теперь Лена сожалела, что не подарила ему этот танец, погруженная с головой в мрак, который снова владел ею с момента визита в Розенбург. Ведь единственное время, во время которого Мардерблаты ощущали легкий вкус прежней свободной жизни, были именно те минуты, когда в граммофоне крутилась пластинка, а в квартире звучала музыка.
Последний танец в жизни Матиаса, как выяснилось спустя несколько часов тем проклятым февральским вечером.
— Это ад! — проговорила Кристль, хрипло из-за слез, поток которых остановило на тот момент потрясение от увиденного. Именно это по мнению Лены наиболее точно озвучивало то, что творилось в Дрездене в ту ночь и на протяжении еще двух следующих дней, когда самолеты союзников все возвращались и возвращались, чтобы окончательно стереть столицу Саксонии с лица земли. Словно решили скинуть все бомбы, которые копили на протяжении последних лет, оставив его на «десерт» среди налетов на другие города Германии в последние годы. Во Фрайтале, как и в других окрестностях, люди с тревогой наблюдали за происходящим со стороны одновременно и радуясь невольно тому, что предместья не стали целью союзников, и ужасаясь разрушениям и гибели тысяч людей, которые к тому моменту жили в городе — постоянных жителей и беженцев, наводнивших Саксонию в последние две недели перед бомбардировкой в поисках спасения от Красной Армии, следовавшей за ними от границы Германии буквально по пятам.