На осколках разбитых надежд

Розенбург изменился за то время, что Рихард не был здесь с осени 1943 года. После нескольких налетов на ближайший город, замок снова лишился стекол в части окон, а на третьем этаже даже пробило крышу, и через эту дыру в дом попадала дождевая вода, и от сырости разбухли половые доски. Прислуги, как и в Берлине, не осталось совсем — латыш добился отправки на фронт, а за ним убежала одна из русских служанок. Рихард наотрез отказался подавать на ее розыск и настоятельно требовал от матери оставить все как есть. А вторая русская служанка погибла при налете союзников на город во время очередного визита за почтой и домашними покупками. Пару раз в неделю из деревни приходили две женщины для уборки и стирки, но их усилий было явно недостаточно для поддержания дома в должном виде. И хорошо, что по-прежнему привозили в замок дрова, чтобы топить хотя бы несколько комнат первого этажа, где поселилась мать в целях экономии. Электричества тоже не было после того, как во время последнего налета в октябре повалило взрывной волной линию передач и оборвало провода, а потому в замке снова жгли свечи, расставляя их в комнатах в старинных канделябрах. У Рихарда каждый раз больно сжималось сердце при мысли о том, во что превращался замок, и горького осознания, как приходится проживать матери ее последние месяцы. Но вернуть ее в Берлин, в город, который день за днем разрушала авиация союзников, было гораздо худшим вариантом. В деревне было все же спокойнее и проще достать еды и дров.

Следующий год.

Эта мысль прочно воцарилась в голове Рихарда, едва он только взглянул на мать, занявшую из-за телесной слабости от болезни кресло дяди Ханке. На ее тонкие руки, на исхудавшее лицо, на неприбранные поредевшие волосы, которые она уже не красила химией, а только прятала под косынку или тюрбан («Это просто я не ждала тебя, мой мальчик! Прости, совсем не готова к визиту!»). Он тогда опустился у кресла матери и долго сидел, прижавшись к ее коленям и взяв в руку ее ладонь, на которой так знакомо поблескивали кольца. Но и это памятное с детства средство не принесло облегчения, не освободило от странного состояния опустошенности и горестного предчувствия будущего, которое терзало уже столько месяцев.

— Я так рада, что ты жив, мой мальчик, что ты со мной, — гладила баронесса его волосы, а он молчал, потому что боялся обидеть ее ненароком своей невольной резкостью. Озвучить истинную причину своего приезда. Или воскресить призраки прошлого, уже успевшие шагнуть из темных углов комнаты и встать за его спиной. Приезжать в Розенбург было больно. Здесь нечем было дышать, оттого крюк под ребра входил еще глубже и глубже. Хорошо, что осталось совсем недолго…

Рихард сбежал тогда из комнат замка, где царил полумрак, сырость и прошлое, на свежий воздух усадьбы. Сначала в лес, где нашел пушистую ель к празднику, чтобы мать в последний раз встретила Рождество как полагается. А потом на задний двор, где колотил и колотил дрова до изнеможения, наполняя на будущее дровницу. Просто чтобы не прислушиваться к тишине, в которой уже никогда не раздадутся легкие шаги или шелест форменного платья. И чтобы не представлять то, как она ушла отсюда когда-то.

Вышла ли она сама или ее вытащили силой по этим ступеням? Сопротивлялась ли или шла покорно? Нет, определенно она не была покорной. И это значит, они были грубы с ней. Били ли ее резиновыми палками, как когда-то зимой? У него потом едва не остановилось сердце при этой новости. Или сбили с ног прикладом, выбивая дух? И смотрела ли на это мать из окна, как наблюдала за ним через стекло, явно угадывая по силе ударов топора, о чем он думал? Что за мысли были тогда в ее голове, когда она отправляла его маленькую русскую на смерть?

Глава 55

Ужин прошел в напряженной атмосфере, несмотря на обоюдные усилия. И Рихард, и баронесса старательно обходили опасные темы, которые могут привести к очередной ссоре. Рихард даже в очередной раз подавил в себе желание спросить, куда делась Катя, к которой у него было немало вопросов и к которой помимо воли чувствовал странное предубеждение. Было ли взаимовыгодной сделкой дать нужные показания в суде, чтобы получить свободу? Или мать просто вынудила ее угрозами отправить в лагерь? Он предпочел не думать об этом вовсе, понимая всю бесплодность этих размышлений, результат которых станет очередным клином в отношениях с матерью. И старательно обходил опасные моменты, то и дело возникающие в разговоре. Хотя это все же не удалось.

— Ты снова куришь, — с явным упреком сказала баронесса, когда по завершении ужина, наслаждаясь теплом от огня камина, они пили ароматный горячий кофе с бельгийскими шоколадными конфетами, подарками для матери на Рождество, и Рихард достал портсигар. Свет свечей скрыл и следы болезни матери, и горечь в глазах Рихарда. А еще скрыл в полумраке углов комнаты призраки прошлого. И на какие-то мгновения казалось, что все стало как раньше.

— Ты совсем не бережешь себя, мой дорогой, — продолжила баронесса. — Я беспокоюсь о тебе. А еще ты так редко мне пишешь. И Адель… Почему ты не отвечаешь на ее письма? Ты же знаешь, мой посредник — надежный, я смогу передать от тебя письмо без особых сложностей. Ах, Рихард, неужели ты не понимаешь, что твое молчание мало того, что невежливо, оно еще и несет за собой определенные последствия!..

— Странно слышать от тебя все-таки подобное, мама, — произнес Рихард, прикуривая сигарету от одной из свечей на столе. — Когда-то ты делала все, лишь бы между нами не осталось ни единой нити былой связи. А теперь готова рисковать собой ради переписки.

— Хорошо, если ты желаешь услышать это, изволь! Адель в качестве будущей невестки — не предел моих мечтаний, — твердо произнесла баронесса. — Она никогда не отличалась достойным поведением. Все эти приемы и скачки, вечеринки и тесные связи с богемным миром Берлина, где было столько евреев и Бог весть, что творилось! Эта новомодная негритянская музыка, которую она обожала! Эти неприличные танцы! Она даже курила сигареты тогда, а ведь она — будущая мать! Я думаю, это все влияние дурной крови по материнской половине, не иначе! — баронесса поймала недовольный взгляд Рихарда и тут же свернула обратно на путь, который выбрала изначально. — Но при всем этом она действительно любит тебя. И готова сделать все ради тебя. А это будет полезным, когда война закончится.

— Ты не права, — ответил Рихард ей в тон. — И в том, что касается натуры Адели, и в остальном. Я не хочу писать ей. И не только потому, что это опасно и для тебя, и для нее. Я не хочу давать ей никаких надежд, мама.

— Ты писал ее имя — имя мишлинг! — на своем самолете! Это о чем-то говорит! — возразила мать запальчиво, не желая сдавать позиций. — То, что случилось потом… Ты был просто ослеплен русской. Все из-за ее доступности, что свойственна ее нации! Тобой двигали вовсе не чувства, уж поверь мне.

— Забавно, — произнес медленно Рихард, с трудом обуздывая злость, от которой так и сдавило внутри вдруг. — Не предполагал, что ты будешь так яро убеждать меня в чувствах к Адели. Но ты ошибаешься, мама. Я писал ее имя не столько из любви, сколько из упрямого желания доказать всем вокруг, что я не забыл о том, кого мне запретили взять в жены. И не забыть самому о том, каким мерзавцем я стал, когда смирился с этим запретом. Потому что не хотел никаких сложностей в своей жизни.

При этих словах у Рихарда перехватило горло, ведь следом вдруг обрушилось горькое осознание того, как он жил прежде.

Он был лицемером во всех смыслах. Даже когда помогал «Бэрхен» деньгами, полагая, что противодействует системе гонения евреев. Он просто откупался, успокаивая свою совесть, как думал сейчас с горечью. Он был уверен, что помогает спасти местных жителей в России, когда защищал их при возможности и давал продукты из своего пайка. Но кого он спас этим? Никого. Просто заглушил стон своей совести в который раз. Он мерзавец и лицемер…

Рихард вдруг встретился взглядом с глазами отца на одной из фотографий, которыми мать заполнила комнаты, где жила сейчас, собрав их почти по всему дому и создав своего рода маленький музей их семьи. А затем взглянул на изображение молодого дяди Ханке, все еще здорового и полного сил. И отвел взгляд, ощущая свою вину перед ними за свое малодушие.

— Тогда я выбрал небо, карьеру в люфтваффе и — как бы ни тщеславно — боевую славу, а не женщину, на которой хотел жениться и которую, как полагал, любил, — признался Рихард матери под ее пристальным взглядом, в глубине которого мелькало что-то, что он не мог разгадать. — Теперь я знаю, что, когда ты действительно любишь, на самом деле ты лишен какого-либо выбора, даже если перед тобой сотни вариантов. Ты рискнешь всем, лишь бы быть с ней. Но если оставить в стороне эту сентиментальность, которая совсем не к делу, как ты, возможно, возразишь мне, я скажу еще так. Я не хочу давать бесплодных надежд, потому сам не питаю никаких иллюзий, что увижу конец войны. Не в этом месяце, а в следующем или если очень повезет, то через месяц-другой, но настанет время, когда рейх будет использовать все, ради того, чтобы показать зубы в последний раз. И вот тогда снова соберут всех пилотов «эскадрильи Леонида»…