На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной

Кроме того, под ударом оказывался и инженер Б., хотя я и не была уверена, являлось ли хвастовство арийским происхождением основанием к заведению нового «дела». Но к тому времени я уже была уверена в другом — из любой малости, из «ничего» может быть создано «дело», могущее стоить человеку жизни…

В общем, я не знала, что мне делать, и с ужасом и замиранием сердца ждала вызова в «хитрый домик»…

…В «хитром домике» мне задали сразу три вопроса: не идет ли главный инженер К. (фамилия блондинки) на поводу у заключенных? Каковы ее отношения с инженером Б.? Нельзя ли ее обвинить в потворстве «вредительской деятельности заключенных»?

По-видимому, в последней они были вполне уверены, так как не спрашивали о ней и вообще не задавали никаких общих вопросов. Как я поняла, очевидно, они не прочь были завести «дело» на вольнонаемного главного инженера К.

Ни на один из этих вопросов я вразумительно ответить не могла, даже если бы и на самом деле хотела, поскольку ни начальница-блондинка, ни инженер Б. со мной не общались и своими проблемами не делились. Поэтому я ответила как можно дипломатичнее: я еще не успела познакомиться с главным инженером — просто не было случая для этого, но, как только он представится, я постараюсь. Что касается инженера Б., то он ни с кем из других заключенных не общается, в том числе и со мной, поэтому об их отношениях я достоверно знать ничего не могу.

Как ни странно, но, очевидно, мой ответ не вызвал у них никакой отрицательной реакции, так как больше о вредительстве они не упомянули.

— Но что он бывает у главного инженера К. в квартире вам известно?

— Все об этом говорят… — ответила я уклончиво.

— А вы, оказывается, дипломат, — заметил допрашивающий.

В конце концов меня отпустили, усиленно «порекомендовав» мне «заняться» начальницей-блондинкой и инженером Б.

На этот раз, кажется, пронесло!

Как я буду выкручиваться дальше, я не знала, но и думать об этом не хотелось…

…Настала зима, и, когда замерзло Онежское озеро, кто-то раздобыл коньки.

Я уже говорила, что со стороны озера здесь не было никакой ограды и можно было выходить на лед, ни у кого не спрашивая разрешения, поэтому, пока озеро не занесло снегом, я и еще двое-трое из более молодых инженеров бегали на коньках по потрескивающему льду, замирая от страха и счастья — так хорошо было мчаться вечером, в сумерках, вдаль, в никуда!

На небе зажигались звезды, лед темнел, ветер свистел в ушах, далеко-далеко чуть мерцали огоньки Повенца… А если дальше и дальше?… Или на лыжах?.. Пешком, наконец… По льду… А там через границу — в Финляндию…

«Бежать!.. Пора бежать!» — постоянно стучало в голове… Но, как и тогда на «Водоразделе» с Андреем, я все откладывала и откладывала побег по совершенно непростительным мотивам, пока в конце концов не стало поздно…

Почему же все-таки я не бежала из Пудожстроя? Хотя бы попытаться-то было можно?

Очевидно, потому, что «бытие определяет сознание». Уж очень не хотелось менять чистую и теплую постель обжитой клетки на голодную, холодную и неуютную жизнь в зимней тайге, в постоянном страхе поимки и полной неуверенности, удастся ли перейти границу…

Сытость и благополучие Пудожстроя ослабили восприятие дикостей и ужаса, всего нечеловеческого, что творилось в те годы и что так выпукло и обнаженно вставало там, на «Водоразделе»… Почему-то забывалось, что Пудожстрой — это только временная передышка…

Вероятно, немалую роль сыграли в этом и вновь полученные письма из дома, всколыхнувшие всю душу, и ослабевшие было струны связи с прошлым, с детьми и мамой вновь натянулись и зазвучали по-прежнему требовательно, и еще раз оборвать их просто не хватило сил…

Кончился Пудожстрой очень скоро и неожиданно.

В один прекрасный зимний день наш главный инженер К. уехала в Москву окончательно решать вопрос об обогатительной фабрике, так и не решенный здесь, на месте.

И вдруг к нам понаехала куча начальства из 3-го отдела, и на голову пудожстроевцев обрушилось незнакомое им доселе слово — «этап»!

Взяты на этап были почти все. Несколько человек оставались, очевидно, для окончательной сдачи дел. Сначала всех отправили в пересылку, в Медвежку, а оттуда — кого куда.

Тут со мной произошел небольшой эпизод, после которого я решила, что моя «проверка» кончилась решительным провалом, и в первый раз я вздохнула свободно. (Как оказалось, нити из 3-го отдела БелБалтЛага тянулись за мной долгие годы, доставив мне немало тяжелых и страшных минут.)

Итак, сначала меня отправили в Сегежский бумажный комбинат. Сердце у меня упало. Я поняла, что это — все. Проверка кончена. Я должна или приступать к «настоящей работе», или наотрез отказаться от нее и быть готовой к самым худшим последствиям.

Ах, как меня мучило и терзало бесполезное, опоздавшее раскаяние: почему не бежала по льду — упустила реальную возможность уйти от всего этого?.. Почему?.. Почему?..

И вот меня, в единственном числе со спецконвоем, привозят в Сегежу. Сдают куда-то (в 3-ю часть, вероятно), и я сижу в какой-то комнатенке вроде проходной. Сижу и час, и два, и день сижу. Ем понемножечку свою пайку, полученную в дорогу.

А вечером меня вдруг ни с того ни с сего, без всяких допросов и расспросов, отправляют обратно в Медвежку — и прямо в пересылку!

Господи!.. Какое счастье!.. Значит, все-таки я с проверкой «провалилась», и в Сегеже меня не приняли!.. Почему это случилось на самом деле, я так никогда и не узнала. Вообще же мне пришлось еще раз убедиться в том, что пути НКВД так же неисповедимы и не доступны понятию простых смертных, как и пути Господа Бога…

Тут открывается новая страница моей лагерной жизни…

III. «Родная» моя пересылочка

Пребывание в Медвежьегорской пересылке зимой 1937–1938 года запомнилось мне по нескольким смешным и отчасти трогательным происшествиям.

Стоял конец декабря, и морозы были отчаянные. Пересыльные бараки были почти пусты. Они находились в зоне, отгороженной от общего лагеря, там же, где стояли мужской и женский бараки для з/к 58-й статьи.

Вольготное времечко для заключенных — служащих в управлении лагерей, когда они расхаживали свободно по всей Медвежке и в лагерь являлись только ночевать, давно миновало. Теперь все жили в лагере и на работу выводились под конвоем. Под конвоем же велись обратно, для чего к назначенному времени все должны были собираться в Медвежке на площади, у статуи Ягоды, которая тогда еще возвышалась там, целая и невредимая! Это было еще до его ниспровержения. И горе было опоздавшему — он считался в бегах, и мало того, что против него могли возбудить дело «о побеге», но упорно носились слухи, что нескольких «беглецов» просто пристрелили на улице, «при попытке к бегству». Во всяком случае, было известно, что некоторые люди исчезали куда-то из пересылки.