На память милой Стефе

Как я уже говорил, большинство продавцов были итальянцами, с местными общались на французском, между собой переходили на родной язык. В разговоре с туристами использовали английский. Только Жан со всеми без исключения говорил на местном варианте французского, используя слова, которые я не проходил ни в спецшколе, ни в институте. Например, фарш и готовое блюдо из фарша, отличавшиеся одним звуком в окончании. Название пластмассовой емкости, небольшого ящика для продуктов, в который можно положить несколько картофелин или луковиц, чтобы продавец мог их взвесить, отличалось от известного мне наименования. Как и название сумки или корзины, в которую продукты складывают. Я предвкушал общение с Жаном и честно репетировал произношение. Когда однажды он заметил: «Неплохая попытка говорить по-французски», – я чуть не расплакался от счастья. Как в тот день, когда получил тройку за перевод у моей преподавательницы французского в университете Эммы Альбертовны. Она тогда сказала, что поставила «со скрипом».

В те дни я часто вспоминал Эмму Альбертовну и мысленно ее благодарил. Она была жесткой, иногда даже жестокой, но умела «вколачивать» язык. Категорически была не согласна с тем, что у кого-то имеются способности к языкам, а у кого-то их нет. «Вы просто не желаете тренировать свой мозг. Боюсь, в старости вам грозит деменция», – заявляла Эмма Альбертовна, выставляя «незачет». Нас, студентов, угрозы про грозящую в старости деменцию не особо пугали, но, кажется, сама Эмма Альбертовна боялась этого больше всего на свете. Слишком уж часто она повторяла слова про деменцию как самое страшное проклятие, которое может обрушиться на человека. А единственное лекарство от этого – учить языки. Получить у Эммы Альбертовны «трояк» было счастьем. Обычно вся наша группа дружно отправлялась на пересдачу, молясь, чтобы экзамен принимал другой преподаватель.

Мне было жаль Эмму Альбертовну. Она никогда не была во Франции. Так уж получилось. Мечтала об этом всю свою жизнь, но так и не смогла увидеть знаменитые парижские кафе, сады и дворцы, о которых сама могла рассказывать бесконечно. Кажется, она знала Эйфелеву башню до последнего винтика, но так на нее и не поднялась. Однажды ее бывшие ученики, ставшие известными и вполне состоятельными людьми, предложили оплатить любимой учительнице поездку в любимый город, в страну, где она была бы счастлива, где могла бы говорить на языке Вольтера и Мольера, но Эмма Альбертовна ехать категорически отказалась. Мне кажется, она попросту испугалась. И я могу ее понять. Страшно увидеть то, о чем ты столько читал, – и разочароваться. Я ездил в Париж. Он был прекрасен, но перестал быть для меня волшебным городом. Я посмотрел на него своими глазами, а не глазами Эммы Альбертовны, и магия исчезла.

Когда Жан заговорил со мной в очередной раз, я вообще ничего не понял. Он обрадовался. Хмыкнул и подпрыгнул от счастья. Вот правда. Обычно он прыгал, когда кто-то не понимал номер очереди – около прилавка сбоку стоял автомат, выдающий талончики, и мясники выкрикивали номер по-французски, что запутывало туристов. С английским проще, а во французском восемьдесят – четыре раза по двадцать, девяносто шесть – четыре раза по двадцать плюс шестнадцать. Кажется, такое исчисление есть еще только в грузинском языке, но я точно не знаю. Не уверен, как это работает с деменцией, но я до сих пор чту завет Эммы Альбертовны и тренирую мозг – повторяю числа по-французски. Какое уж удовольствие испытывал Жан, требуя, чтобы все называли номер непременно по-французски, даже представлять не хочу. Бедные туристы, говорящие по-английски, или сбегали, или оказывались на уроке у Жана, который, отчаянно жестикулируя как итальянец, а не француз, тренировал с туристами счет и произношение.

В тот день я и не собирался ничего покупать, просто заглянул на рынок. Мне нравилась сама атмосфера. Рано утром к соседнему с мясным прилавком выходила торговать Джанна – она сама пекла пироги с разными начинками. Они все были похожими на вкус, но одинаково аппетитными. В этом была загадка. Когда я спросил Джанну, в чем ее секрет, она взмахнула руками и рассмеялась – сказала, не надо жалеть заправку. Заправку? Я не понял. «Специи, травы!» – размахалась руками Джанна. Она еще долго пихала мне под нос разные травы и заставляла повторять их названия. Вы знаете, как по-итальянски называется укроп или петрушка? А я знаю. И по-итальянски, и по-французски. Если надумаете покупать, просите прованские травы, не ошибетесь. И выговорить проще. Джанна же, раскрывая секреты своих пирогов, твердила, что огромная, просто непоправимая ошибка перчить рыбу. Любую. Говорила, что рыба любит только соль и лимон, но не перец. Мне пришлось поклясться, что я никогда не буду перчить рыбу, за что получил кусок пирога. Кажется, с мясом, но я не уверен. Джанна любила смешивать не только специи, но и начинки самым, на мой взгляд, невообразимым образом. Во всяком случае, сыр у нее был во всех пирогах – и мясных, и овощных.

После Джанны я дошел до Жана, который вдруг заговорил со мной на совсем незнакомом языке.

– Я не понимаю. Можно помедленнее? – взмолился я. Жан знал, что я останусь на очередной урок французского и буду покорно повторять названия частей говядины.

– Стыдно не знать провансальского! – обиженно, но чересчур театрально воскликнул Жан. – Это же язык трубадуров!

Я уже знал, что Жан в свободное время играет в местной театральной труппе, правда, даже не на вторых, а третьих ролях, мечтая о главных. Я кивнул, гадая, почему мое подсознание знает про трубадуров, но не может понять про говяжью вырезку, которую Жан пихал мне под нос. Мол, уже купи мясо, хватит есть готовые продукты. Я опять вспомнил Эмму Альбертовну – наверняка был текст про трубадуров, который я не сдал. Наверное, она так же хмыкнула, как Жан, мол, стыдно не знать. Но мясник на самом деле был очень добрым. Посмотрев на то, как я пересчитываю мелочь, он опять хмыкнул и, отмахнувшись от мелочи, выдал мне несколько траншей ветчины. Я поблагодарил, пообещав, что обязательно постараюсь выучить провансальский. Когда-нибудь.

Элена всегда была добра ко мне и не мучила произношением. Наоборот, заверяла, что я прекрасно говорю, а прононс у меня как у истинного парижанина. Только слишком правильный, сейчас так не говорят, особенно молодые люди. Конечно, не говорят! Меня же учила Эмма Альбертовна. А она признавала только язык Мольера! У Элены я покупал сыр и паштет. Она знала, что нужно отрезать совсем чуть-чуть. Иногда я покупал у нее готовую лазанью. Но ни за что не посмел бы признаться, что разогреваю ее в микроволновке. Элена каждому покупателю твердила, что ни в коем случае нельзя разогревать в микроволновке, только в духовке. Лазанью готовила бабушка Элены. Бабуле, как ее ласково все называли, недавно исполнилось семьдесят девять, но она вставала каждый вторник в пять утра, чтобы приготовить свое фирменное блюдо. Надо сказать, что к десяти утра лазанья была разобрана. Элена извинялась. Все местные покупатели передавали пожелания здоровья бабуле и обещали вернуться в следующий вторник за новой порцией. Элена всегда оставляла для меня небольшой кусок, если я вдруг задерживался. По вторникам я старался прийти на рынок пораньше. Лазанья была невероятной, ничего вкуснее я в жизни не ел. Как-то бабуля пришла на рынок, посмотреть, как продается лазанья, то есть так ли хорошо, как твердила ее внучка, и, кажется, перепутала меня с троюродным внуком. И с тех пор спрашивала Элену, накормила ли она Саула, то есть меня. А однажды выдала целый лоток. Я чуть не расплакался – для меня так никто никогда специально не готовил, даже мама. Тем более лазанью, которой хватило на три дня. Я помыл и вернул лоток Элене. Попросил передать мои благодарности бабуле, извинившись, что не знаю ее имени.

– Элена, меня назвали в ее честь. Но я не умею так делать лазанью, – улыбнулась продавщица. – Вот, бабуля передала для тебя. – Элена выдала еще один лоток с пастой. Это была лучшая болоньезе на свете.

Я полез за кошельком.

– Нет, бабуля специально приготовила. Возьми, или она очень будет переживать. Говорит, что ты недокормленный мальчик, – улыбнулась Элена.

Не то, чтобы я был мальчиком – двадцать три года. Но по местным меркам считался чуть ли не младенцем. Та же Элена спрашивала, неужели у меня нет дома, в котором я могу жить? И почему не живу вместе с родителями, которые обо мне бы позаботились? Я честно рассказал, что мама с отцом давно не живут вместе. Приблизительно с моих трех лет. Что у отца давно другая семья. Нет, мы общаемся, поздравляем друг друга с праздниками, но помочь он мне ничем не может. Мама же осталась на всю жизнь обиженной – новую любовь не нашла, замуж не вышла и все, что не было выплеснуто на моего отца, выплескивала на меня. Окатывала с головой. И любовью, и ненавистью, и претензиями. Она часто забывала, что я ее сын, а не муж. Так что у меня было много поводов уехать. Я учился в университете, получал стипендию, подрабатывал. На жизнь хватало. Иногда мог позволить себе большой кусок паштета и сыр. А еще покупал у Жана домашние сардельки. Все это я рассказал Элене. Она тогда расплакалась. Я сказал, что все нормально, справляюсь. Элена отрезала кусок сыра – козьего, который я очень любил, но брал тот, что дешевле.

– Спасибо, не надо, – попытался отказаться я.

– Бабуля права! Ты такой недокормленный ребенок! – всхлипывала Элена.

Саул – меня здесь называли только так. Для итальянцев и французов Савелий – практически непроизносимое имя, особенно, если на конце встречается «-лий». Бабуля утверждала, что я точно еврей. Возможно. Никогда не интересовался своими корнями. Помнил, как мама перемалывала старые обиды, претензии к папе и жила прошлым. Я так не хотел. Папа тоже не отличался разговорчивостью, так что про историю семьи я ничего не знал. Да это и нормально для человека моего возраста, который думает о том, хватит ли денег купить готовый пирог или опять остается надеяться на доброту бабули, решившей подкармливать бедного еврейского мальчика, лишенного родительского дома. Я правда был им всем – и бабуле, и Элене, и Жану – очень благодарен. Однако если бы они решили, что я, допустим, португалец или испанец, я бы тоже не стал спорить.

В тот день я купил у Элены крошечный кусок сыра, а багет и круассан – в той пекарне, куда всегда стояла очередь. Не знаю, в чем был их секрет, но багеты там и вправду были другими. Вкуснее всех в городе. А за круассан с заварным кремом можно было жизнь отдать. Рядом находилось еще несколько пекарен, но именно эта была вне конкуренции. На кассе неизменно стояла девушка, акцент которой я так и не смог понять. Приходилось смотреть на экран компьютера, чтобы увидеть итоговую сумму. Но там можно было избавиться от монет, набросав мелочь в автомат. Когда у меня скапливались мелкие монеты, я шел в ту пекарню. Очередь терпеливо ждала, когда я заброшу в этот автомат центы. Тот день выдался просто отличным. У меня были багет, круассан, ветчина от Жана, сыр от Элены. Пирог я успел съесть, а еще выпить кофе – Джанна велела зайти в кафе слева, там работал ее давний друг. Меня уже ждал здоровенный стакан с кофе. Я полез в карман за монетами, но хозяин отмахнулся.

Я шел по улице, ведущей от рынка к набережной, и неожиданно свернул в незнакомый переулок, потом в еще один, полагая, что так срежу путь. Дорога разветвлялась. В этом городе все улицы пересекались, втекали одна в другую, как в любом старом маленьком европейском городке, но я вдруг оказался в тупике. Даже опешил – город давно обошел вдоль и поперек. И ни разу не видел ни одного тупика. Всегда находился проход, пусть узкий, почти невидимый, но он был и обязательно имел название. Тропа Святого Иакова, спуск Святого Луки, проулок Мясников, улица Пекарей, лестница Святой Франциски и так далее… И вдруг я уткнулся в тупик – никакого прохода, ни наверх, ни вниз.