***

– Подъём, ребятишки! – крик боцмана выдернул Антона из глубокого сна. – Подъём, чё спите?! Вас чё будильники не учили ставить?! Какого чёрта я должен каждое утро бегать всех подымать?! – громыхал прокуренный, хрипящий голос.

– А кто тебя, придурка, просит этой хернёй страдать? Тоже мне петух деревенский, – ворчал себе под нос Гена с нижней койки. – Колян! Антоха! Вставайте, а то ща боцман вам, как обычно, разнос устроит!

– Всё нормально, Гена, проснулись, – отозвался Антон, протирая заспанные глаза.

– Сука, как же холодно! – дрожащим голом простонал Колян. – Какого люмик опять открытым оставили?

– Так ты же последний ложился – должен был закрыть, – ещё сильнее заворчал Гена.

– Гена! – крик боцмана гулял по нижней палубе. – Гена, поднимай своих оболдуев, пора работать!

– Проснулись, Альбертыч! – доложил Гена.

Дверь каюты со скрипом отворилась, и в проёме появился старый боцман Альбертыч. Он, как и абсолютно каждый день, был одет в плотный вязаный свитер с воротником под самый подбородок и старые потёртые штаны бледно-синего цвета, с застывшими пятнами краски и машинного масла. Боцман брил голову на лысо, а всё его смуглое лицо покрывали рубцы, шрамы и морщины.

– Вставайте, мужики. Рабочий день начинается, – теперь спокойно проговорил боцман. Его маленькие чёрные глазки осмотрели тёмную каюту матросов.

Пятая каюта, в которой жили Гена, Антон и Колян была тесной и, скорее всего, вовсе предназначалась только для одного человека. Интерьер был скуден: в дальнем конце каюты открытый иллюминатор впускал ледяной морской воздух. С одной стороны стояла двухэтажная шконка, на первом этаже которой спал старый и глуповатый матрос Гена, а на втором девятнадцатилетний матрос Антон Нетёсов. Он был ещё совсем неопытным моряков, ходившим в море буквально второй год. Из-за отсутствий навыков, он часто провоцировал боцмана на крики и ругательства. За Нетёсовым на судне в принципе закрепился ярлык чудака. Хорошего парня, но чудака, читающего какие-то непонятные книги и совсем не проявлявшим интерес к увлечениям окружающих его «нормальных» людей. В полуметре от шконки Нетёсова и Гены у стены напротив стояла вторая точно такая же двухэтажная шконяра. Верхний этаж шконки был завален спасательными жилетами, гидрокостюмами, старыми робами и зимними куртками. А на первом этаже спал Колян по прозвищу Пистолет (ненавистной кличкой его прозвали мотористы из-за неправильно сросшегося и оттого не сгибающегося среднего пальца на правой руке). Колян был старше Антона буквально на шесть лет, но уже к этому возрасту сумел обрасти женой, двумя детьми, ипотекой и бесконечно тянущимися друг за другом кредитами. Пространство между шконками и дверным проёмом делили между собой рабочий стол с одной, и умывальник с туалетным зеркалом с другой стороны.

– Мужики, в общем, собирайтесь шустрее, – сказал боцман. – Там беда случилась. Захарыч ночью умер.

Альбертыч проговорил это на столько будничным тоном, что матросы сразу и не поняли, что за работа им сегодня предстоит. Несколько секунд заспанные глаза палубной команды кружились по каюте, пытаясь переработать только что полученную информацию.

– Как умер? Почему умер? – первым очнулся Гена. Тревога и недоразумение застыли на его лице.

– Да чёрт его знает, – также буднично отвечал боцман. – На вахту не вышел, ревизор давай его будить, а тот так и остался «дрыхнуть».

В каюте повисла тишина. Гена почесал покрывшийся трёхдневной щетиной подбородок на своём морщинистом лице и уставился себе под ноги. Колян с Антоном переглянулись и как будто ждали ответа от остальных, какие эмоции надо испытывать. Захарыч был старшим помощником капитана и непосредственным начальником палубной команды. Никто из присутствующих Захарыча не любил при жизни. И за всё время совместной работы, пожалуй, не сказал в его адрес ни единого хорошего слова. Теперь почему-то Захарыч им больше не казался каким-то уж очень плохим человеком. «Кабздец, Захарыч», – грустным, поникшим шёпотом буркнул себе под нос Гена таким тоном, будто только что узнал о смерти самого близкого друга. Колян спрыгнул с шконки и босыми ногами на цыпочках пробежался по ледяной палубе в дальний конец каюты, чтобы закрыть иллюминатор, который всю ночь дарил матросам промозглый ветер. Антон запустил всю пятерню пальцев левой руки в грязные волосы. Затем он медленно провёл той же рукой вниз по узкому бледному лицу и, в конце концов, почесал ей свою жиденькую бородку. Боцман ещё какое-то время простоял в проходе, затем ушёл, не сказав ни слова. Матросы остались сидеть в полной тишине. Лишь шум безразличных солёных волн за иллюминатором напоминал им, что это просто начало очередного рабочего дня.

***

Матросы поднялись на верхнюю палубу к каюте, где жил старший помощник Захарыч. Было слышно, как на мостике капитан отдаёт какие-то распоряжения. Возле каюты Захарыча толпились члены экипажа.

– Антошка, не стесняйся, проходи! – кричал боцман.

Антон зашёл в каюту. Захарыч тихо лежал на своей шконке. Его большие голубые глаза были широко раскрыты, и, как будто, смотрели прямо в глаза Антону. Нетёсову стало не по себе. Такое ощущение, что он и не мёртв вовсе. Будто прям сейчас, не сводя с него взгляда, спросит: «Ну и чё припёрся, Нетёсов?». В каюте было холодно. Из иллюминатора завывал ледяной ветер. На столе лежала засохшая надкусанная булка с повидлом и остывший чай с молоком, в котором уже успела образоваться плесень. Нетёсов подошёл к Захарычу. Никогда прежде он не видел мёртвых людей. Тело старпома уже начали покрывать синие трупные пятна, но запаха от него ещё не было.

– Чё, Антошка, трусишь? – вошёл в каюту Гена. – Захарыч тебя и после смерти напряжёт работать, да? – и Гена разразился хохотом от собственной шутки.

– Гена, пытаешься Захарыча рассмешить? – появился Колян. – Да от тебя самого землёй сильней, чем от старпома тянет.

– Так, ребятишки, давайте Захарыча выносить, – скомандовал боцман.

Матросы взялись за края простыни, на которой в свою последнюю ночь заснул старший помощник, и аккуратно стащили его на одеяло, которое постелили заблаговременно на полу. После этого, вынесли Захарыча на одеяле из каюты.

– Боцман! – раздался крик капитана, затем его шаги по трапу с мостика. – Боцман!

– Как задолбал орать, – сквозь зубы процедил Альбертыч.

– Боцман!

– Да, Сергеич, мы тут!

– Боцман!

– Слушаю!

– Боцман, тащите Захарыча в трюм!

– В трюм? – переспросил Альбертыч. – Там же рыба.

– Ну и что, что рыба? Куда нам ещё его девать? Тащите доски из «шкипёрки», соорудите ему ящик, и в трюм. Рыбу там раскидайте аккуратно! Захарыча отсепарируйте чем-нибудь! В бэги его гроб заверните, нам ещё пароход загружать.

– Загружать? У нас же человек умер. Как же мы с трупом этим будем дальше пароход грузить? – начал возмущаться Гена, но капитан даже не посмотрел в его сторону.

– Всё ясно, боцман?

– Ясно, Сергеич.

– Пока не можем получить указаний от начальства. Нас либо обратно в порт, либо дальше на перегруз, – как бы отвечая на вопрос Гены, сказал капитан, но при этом обращаясь к боцману.

Матросы схватили одеяло, на котором лежал старпом, со всех сторон и поволокли его вниз, по трапу. Матерясь и кряхтя, они преодолели три этажа судовой надстройки и выволокли Захарыча в курилку.

– Надо бы перерыв сделать, – весь красный и облитый потом прохрипел Гена.

– А Захарыча здесь и оставим? – проговорил Колян, не отрываясь смотря на завёрнутый в простыню труп на полу. Захарыч, плотно завёрнутый в белую ткань, теперь больше походил на египетскую мумию. Лишь пятки холодных ног, которые по цвету не особо отличались от простыни, напоминали матросам, что когда-то это был их непосредственный начальник. Альбертыч и Гена потянулись за сигаретами, намекая, что объявлен перекур, но Антон остановил их фразой:

– Как-то неуютно здесь с Захарычем.

– Ты прав, Антошка, – подхватил боцман. – Я с Захарычем и живым никогда бы курить не пошёл. Он даже мёртвым тебя до белого коленья доведёт, – и Альбертыч расхохотался так, что, наверное, все окрестные суда могли услышать этот смех. Вообще, за время совместной работы все члены экипажа знали, что любимый комик у боцмана – сам боцман. От шуток любого другого у него и мускул на лице не шелохнётся

Матросы опять схватили одеяло, на котором лежал старпом и вынесли тело на улицу. Антон выходил последним, яркое зимнее солнце резануло по его глазам, привыкшим к мраку. Вся палуба «Плутона» (так называлось судно) была покрыта снегом. Ветер сдувал снежинки с грузовых стрел, и они, белые и холодные, падали на раскалённые лица матросов, а также на замаскировавшиеся в белом полотне ещё более холодные, чем сам снег, ноги Захарыча. Отовсюду доносились наглые крики не ведающих морозов чаек. Белые, будто айсберги, гордые птицы поодиночке кружили над судном, садились жёлтенькими лапками на покрытый инеем и снегом метал парохода, оставляя маленькие следы по всему «Плутону». Шипело, пенилось и обрушивало на судно свои волны неспокойное, тёмное, будто сама ночь, море. Точно лапы гигантского и неведомого человеку чудовища тянулись волны к покойнику на палубе. Кровожадное море как будто шептало: «Отдайте его мне». Антон подтащил по снегу Захарыча поближе к кнехтам и привязал его к ним бечёвкой, которая валялась за трюмом. Матросы вернулись в тёплую курилку.