На подлодке золотой...

— Куда он, пропаяла, денется, — молоко должен принесть. А с яблоками я мудохаться не буду! — он вырвал последнее неподдающееся перо из бывшего врага. — Пропади они пропадом!..

Синяк принял ощипанную птицу и на пне в момент изрубил ее на шашлычные доли.

— Всё гот-о-ово-о! — протяжно крикнула Саша с крыльца. — Только рюмок не нашла!..

— Бокалы ставь! — грубо велел старик.

— Чашки, — перевел Синяк.

— У меня свой стопарь, — Илья Иванович достал из кармана неровно обрезанный коричневый конус из пластмассовой пивной бутыли с завернутой розовой крышкой.

— Дядил, ты мне все-таки объясни, — перебил его Синяк, — зачем ты яблони сажал, если яблоки тебе не нужны?

— Все сажали, — огрызнулся старик и, почувствовав, что сдает позиции, набросился на Романа: — Ты бороду-то сброй... Тебя по телевизеру показывали: уж ты чухался-чесался... То ли пьяный, не поймешь, то ли вшивый?..

— Точняк, — охотно подтвердил Синяк. — Жирный весной по телику бухой вылез.

— “Поле чудес” начинается! — известила Саша. — Кто хочет?

Синяк нацепил разрозненного индюка на шампуры и полил, чтобы не обгорал, зацветшей водой из бочки.

— Ты бы лучше из лужи, — посоветовал Роман, озираясь. — А куда, интересно, Таня подевалась? Татиа-ана!

— А вон она! — сказал Синяк навстречу Тане.

Таня вымыла руки в той самой бочке, из которой Синяк поливал шашлык.

— Я с бабушкой вашей познакомилась, — сообщила она — Нормальная такая приличная бабушка. На Володю очень похожа. Рома, мы чеснок посадили на твою долю. Бабушка за ним будет ухаживать. А я приеду на следующий год, замариную, как ты любишь.

Роман посмотрел на нее и сказал негромко, чтобы никто не услышал:

— Куда ты приедешь? Ты замуж поедешь. Забыла?

Таня кивнула.

— Забыла... А я недавно купила Сличенко и по-новому поняла Есенина...

— “Поле чудес” началось! — опять крикнула Саша.

Таня переполошилась, побежала в избу.

— Сегодня у Якубовича одна женщина должна быть из наших, из Владимира!

— ...а Солженицына вашего правильно сняли с передач, — договаривал свое Илья Иванович, хромая в избу, — только воду мутит. Земство ему подавай!

— Дядил! — крикнул со двора Синяк в открытое окно. — Развлекай женщин, ты ж у нас джентльмен, голубые яйца! Расскажи про Бухенвальд.

Синяк размахивал в полумраке над мангалом чем-то круглым, только искры во все стороны летели. Конечно, крышкой от помойного ведра, благо никто не видит.

Дважды просить старика не пришлось. Он сдержанно, от этого очень правдоподобно поведал, как был в Бухенвальде. Стоял у газовых печей, где жарили коммунистов и комиссаров. Бывало, увидит коммуниста в очереди, хвать за рукав и в сторону — спасал...

Синяк принес огнедышащие шампуры, раздал. Дядьке дал кусок с гузкой врага. И теперь разливал всем драгоценное мозельское вино “Лиебфраумильх”. Старик, на всякий случай скривившись, нюхнул янтарное вино, поднес ко рту и выпил, страдальчески морщась. Синяк на свою беду перевел название вина:

— “Молоко любимой женщины”.

— Тьфу, ё! — Илья Иванович плюнул на пол. — Дай хлебушка зажевать.

Посмеялись, поели. Роман посмотрел на часы, подошел к телевизору.

— Я на секундочку переключу, что хоть в столице?..

— Жирный, — ты мне весь тост смял, — заныл Синяк.

— А ты говори, не обращай внимания. — Роман пассатижами вертел обглодок переключателя программы черно-белого “Рекорда”.

— Александре Михеевне Джабар, моей возлюбленной женщине вручается, — торжественно заговорил, поднимаясь, Синяк, — чтобы она ножки свои царственные зазря не била, не топтала, вручается... как было обещано... под цвет глаз... автомобиль. Бляу!

Саша потеряла дыхание.

— Не ругайся при женщинах, — одернул Илья Иванович племянника.

— “Бляу” — голубой по-немецки, — пояснил Роман, не находя нужную программу. — Михеевне фарт.

— Чего? — подался вперед старик. — Машину подарил?..

— Жирный! — разбушевался Синяк. — Подари Танечке тоже что-нибудь для рифмы! В смысле, для симметрии.

— Дарю! — не оборачиваясь, покорно сказал Роман. — Металлокерамику дарю! На свадьбу! Обоя зуба!

— Горько! — заорал Синяк и полез целоваться, сначала к Саше, потом к Тане. — Правильно, Танечка, Жирный пацан деловой. Две свадьбы в одну сольем!.. Экономия...

— Да я не за Романа выхожу, — внесла ясность Таня. — Я за одноклассника. Капитана. Его Костя звать.

Саша, с трудом восстановившая дыхание от первого сообщения, снова его потеряла.

— Ты замуж выходишь?..

— Тихо! — скомандовал Роман, докрутившись до звука.

На экране Председатель фонда защиты гласности Алексей Симонов, больше похожий на своего отца, чем сам Константин Михайлович, сообщил, что минувшей ночью был арестован известный поэт и правозащитник, уже отсидевший восемь лет в советских лагерях за инакомыслие, Бошор Сурали.

— ...Бошор пытался найти защиту для себя и своей семьи в нашей обновленной стране. Однако наши чиновники оказали посильную помощь восточным коллегам, не оказав помощь Бошору. — Алексей Симонов, набычившись, недобро посмотрел в кинокамеру и, боднув седой красивой башкой прямой эфир, картаво добавил: — Верной дорогой идете, товарищи!

На экране его сменила фотография Бошора, еще с двумя ушами, смеющегося во время получения международной премии в Союзе журналистов.

— Убьют, — Роман выключил телевизор, обернулся и долгим затяжным взглядом обозрел Сашу.

— Чего уставился? — огрызнулась та. — Я почти все документы уже оформила... А, кстати, где ему в Москве жить, интересное дело, со всеми детьми? У тебя квартира есть!

— Засохни, — прошипел сквозь зубы Синяк.

Роман задумчиво почесывал бороду.

— Значит, Сикин меня не понял, — пробормотал он. — Моя вина...

— Ладно, Жирный, не журись, — успокоил Синяк, — будешь теперь пережевывать всю дорогу. Поедешь, проверишь, жить он у меня может. Я у Сашки. А Сикин?.. Сикин свое огребет. Покат пойдет — он к стенке прислонится.

Но Роман мысленно был уже далеко; зачесался, как всегда, когда волновался. Верный признак — что-то отчудит. Скорее всего в Москву ломанется.

— Жирный, очнись! — окликнул его Синяк. — Ну, всё, Жирный, проехали...

Илья Иванович недовольно ерзал на стуле. Ну, посадили и посадили. Если бы хоть русского!..

— Меня вот тоже сажали, — проворчал он. — Ну и что теперь, усраться?

— Тебя посадили, потому что ты листовое железо во время войны спер, — рассекретил дядькин “Бухенвальд” Синяк. — Там тебе и ногу повредило. Тебя тюрьма, можно сказать, от войны спасла. А тут совсем другой расклад.