На полголовы впереди

– Он был какой-то тихий. Мне не спалось. На рассвете я вышел в гостиную, и там сидел он. Я спросил его, в чем дело, и он сказал:

"Я сам загубил свою жизнь, да?" Все мы знали, что так оно и есть. Ничего нового тут не было. Но он впервые сказал это сам. Я попытался... попытался его утешить, сказать, что мы будем стоять за него, что бы ни случилось. Понимаете, он знал про угрозу Филмера. Филмер при всех нас заявил, что ему известно про кошек. – Он невидящим взглядом смотрел поверх своего стакана.

– Шеридан уже не в первый раз такое сделал. Двух кошек он убил точно так же в четырнадцать лет, у нас в саду. Мы водили его к психотерапевтам... Они говорили, что это трудности переходного возраста. – Он помолчал. – Один психиатр сказал, что Шеридан – психопат, что он не может сдерживать себя... но на самом деле он мог, почти всегда. Он мог удерживаться от хамства, но считал, что богатство дает ему на это право... Я говорил ему, что не дает.

– Зачем вы отправили его в Кембридж? – спросил я.

– Мой отец учился там и учредил стипендию. Ее предоставили Шеридану в знак признательности – как подарок. Иначе он не попал бы в колледж – его не хватало на то, чтобы подолгу чем-то заниматься. Но потом... потом мастер колледжа * сказал, что они не могут больше его держать, стипендия там или не стипендия, и я понял... Конечно, они не могли. Мы думали, там у него все будет хорошо... мы так на это надеялись...

"Как много они ждали от Шеридана, и все впустую", – подумал я.

*

Глава колледжа в Оксфорде и Кембридже

– Я не знаю, собирался ли он выброситься с площадки сегодня утром, когда вышел туда, – сказал Мерсер. – Не знаю, может быть, это был внезапный порыв. Он очень легко поддавался внезапным порывам. Безрассудным порывам... иногда почти безумным.

– Когда стоишь там, на площадке, чувствуешь большое искушение, – сказал я. – Взять и прыгнуть.

Мерсер с благодарностью взглянул на меня:

– Вы это чувствовали?

– Немного.

– Прозрения Шеридана хватило до сегодняшнего утра, – сказал он.

– Да, – сказал я. – Я видел... когда принес вам чай.

– Под видом официанта... – Он покачал голо вой – с этим он еще не совсем освоился.

– Я буду вам благодарен, – сказал я, – если вы никому не расскажете про официанта.

– Почему?

– Потому что для моей работы больше всего нужна анонимность. Мое начальство не хочет, чтобы люди вроде Филмера знали о моем существовании.

Он медленно, с пониманием кивнул:

– Никому не расскажу.

Потом он встал и пожал мне руку.

– Сколько вам платят? – спросил он.

Я улыбнулся:

– Достаточно.

– Как бы я хотел, чтобы Шеридан мог пойти работать. Но ему ни на что не хватало усидчивости. – Он вздохнул. – Я буду считать, что сегодня утром он это сделал ради нас. "Прости меня, папа..."

Мерсер посмотрел мне прямо в глаза и сказал просто, не оправдываясь, не извиняясь:

– Я любил сына.

В понедельник утром я отправился на ванкуверский вокзал, чтобы вместе с Джорджем Берли давать показания представителям железнодорожной компании, расследовавшим два инцидента – историю с буксой и самоубийство.

Меня записали под именем Т.Титмуса, исполняющего обязанности официанта, что показалось мне забавным: это можно было истолковать по-разному.

Джордж держался стойко и решительно, от его иронической ухмылки остался только веселый блеск в глазах. Мне было приятно видеть, что в компании он имеет немалый вес, что с ним говорят если не почтительно, то, во всяком случае, уважительно и к его мнению прислушиваются.

Он предъявил комиссии фотографию Джонсона и сказал, что хотя он и не видел, как тот залил чем-то рацию и вывел ее из строя, но может сказать, что именно в купе этого человека он очнулся связанным и с кляпом, и еще может сказать, что именно этот человек напал на Титмуса, когда тот отправился назад, чтобы зажечь предупредительные огни.

– Это был он? – спросили меня. – Можете ли вы с уверенностью его опознать?

– Безусловно, – ответил я.

Потом они перешли к смерти Шеридана. Печальная история, сказали они.

Но здесь мало что можно было установить – разве что зафиксировать время, когда это случилось, и содержание переговоров по рации. Семья не предъявила компании никаких жалоб или претензий. Все остальные выводы должно было сделать официальное следствие.

– Не так уж плохо обернулось, а? – сказал мне Джордж потом.

– Вы придете на скачки в форме? – спросил я. – Если вам это нужно.

– Да, пожалуйста. – Я дал ему листок бумаги со своими инструкциями и пропуск на ипподром, который выпросил у Нелл.

– До завтра, а?

Я кивнул:

– В одиннадцать.

Мы разошлись, и я, хоть и с большой неохотой, заставил себя отыскать врача, которого мне рекомендовали в отеле, и попросил его меня осмотреть.

Врач оказался худым пожилым человеком, который имел привычку шутить, глядя поверх очков со стеклами в виде полумесяца.

– Ага, – сказал он, когда я снял рубашку. – Кашлять больно?

– По правде говоря, от любого движения больно.

– Тогда, пожалуй, надо бы сделать снимочек, как вы считаете?

Я согласился и ждал целую вечность, пока он не появился снова с большим рентгеновским снимком, который прикрепил на экран.

– Ну-ну, – сказал он. – Есть хорошая новость: сломанных ребер у нас нет, и позвонки тоже целы.

– Прекрасно. – Я испытал немалое облегчение, хотя и слегка удивился.

– А что у нас есть – так это перелом лопатки.

Я в недоумении уставился на него.

– Никак не думал, что такое бывает.

– Все бывает, – сказал он. – Смотрите. – И он ткнул пальцем в снимок.

– Да еще какой перелом. От края до края, на всю толщину. Нижняя часть левой скапулы практически отделена от верхней, – радостно объявил он.

– Хм-м, – произнес я озадаченно. – И что нам теперь с этим делать?

Он посмотрел на меня поверх очков.

– Ну, фиксировать обломки штифтом будет, пожалуй, слишком, как вы считаете? – сказал он. – Тугая повязка, две недели полной неподвижности этого должно хватить.