На пороге Будущего

— Дай руку!

Одной рукой она пыталась выпрямить мышцы, словно сведенные судорогой, а другой развязывала шнурок, что перетягивал ее косу. Как назло, на площадке никого не было: в этот полуденный час обитатели замка дремали в прохладном зале или в гамаках, растянутых между деревьями в парке. Даже девушки, неизменно сопровождавшие царицу, куда-то подевались. Кровь все текла и текла, заливая белые штаны Пеликена, шнурок запутался в волосах, а сам он ничем не собирался ей помочь.

— Ты можешь хотя бы открыть глаза? Это всего лишь твоя кровь! Ты только вчера рассказывал мне, скольких дикарей убил два года назад. Тогда ты тоже на них не смотрел?

— На свою кровь я смотреть не могу, — процедил Пеликен сквозь зубы.

Его бритое лицо с кожей нежной, как у девушки, побледнело, и только на скулах алели пятна. Евгении оставалось лишь покрепче пережать руку ниже пореза. От его испуга ей тоже стало не по себе. Рассеянно водя пальцами над раной, она бормотала по-русски, успокаивая сама себя:

— Кровь, уймись, рана, затянись. Порез ерундовый, главное, чтобы кровь скорее свернулась и закрыла его. Наложим чистую повязку, и через пару дней ты об этом и не вспомнишь…

Она увидела рядом со скамьей кувшин. Кто-то из подруг перед тренировкой поставил его здесь, чтобы царица могла освежиться холодной водой. Евгения дотянулась до него, полила рану, продолжая уговаривать:

— Уймись, кровь, уймись! — а потом еще и закрыла ее обеими руками, словно пытаясь остановить кровь силой мысли.

Пеликен наконец открыл глаза и как-то странно взглянул на нее. Перевел взгляд на руку. Евгения отняла ладони. Линия пореза была совершенно чистая, не кровила, и края ее соединились. Припухлость на глазах спадала, и через минуту на месте глубокого пореза осталась лишь красная царапина. Пеликен вновь прижал к ней ладонь Евгении.

— Олуди, — прошептал он, — ты лечишь прикосновением.

Она отмахнулась.

— Наверное, вода какая-то… особенная. Или на тебе вообще все как на собаке заживает.

Но многочисленные шрамы на его руках и груди говорили о другом. Пеликен смотрел на нее, и на его лице все явственней проявлялся восторг.

— Йени говорил, что ты заставила его боль уйти. Мы ему не верили…

— Йени?

— Парень, которого прихватило на пути в Хадару. Помнишь? Врач вынул из него пригоршню гноя вместе с куском кишки. Он до сих пор всем рассказывает, что если б не ты, он бы загнулся в дороге.

— Но что я сделала?

— Он говорит, ты велела его боли уйти, развеяла ее руками.

Евгения напрягла память.

— Не помню, чтобы я что-то такое делала.

Пеликен осторожно поднял руку.

— Смотри!

На месте царапины остался тонкий шрам, и только кожа в этом месте еще розовела — нагрелась под ее ладонями. Евгения пожала плечами.

— Не говори об этом никому, хорошо?

— Если ты приказываешь!

Он вскочил, поклонился. Бледность ушла, и Пеликен снова повеселел. Он поднял щит.

— Еще одно правило воина: не разбрасывай оружие где попало!

— Прости меня. Я забыла.

— И еще одно правило: царицы никогда не просят прощения! — рассмеялся он. — Предлагаю на этом закончить с мечами и перейти к метанию дротиков. Начинай, а я переоденусь.

Ей давно уже казалось, что в этом мире что-то не то с красками. Метая дротики левой рукой (Евгения была правшой, и левой рукой не могла делать ничего, разве что застегивать пуговицы, а потому старалась развивать обе одинаково), она то и дело оборачивалась на Пеликена. Его силуэт всегда окружал радостно-золотистый ореол здоровья. Сейчас ей почудилось, что он заметно побледнел. Невдалеке прислонилась к чахлому деревцу ее подруга Ашутия — у нее голубое пятно на уровне солнечного сплетения, но, быть может, Евгении это только кажется оттого, что она знает про ее больной желудок?

Она опустила дротик, велела Пеликену:

— Пойдем! — и зашагала прочь.

Во дворе Евгения раскланялась с Махмели и поднялась на стену. Отсюда ей было видно и слышно все, что делалось на территории двора. Какие-то люди, искавшие распорядителя на кухне, увидели его у главного крыльца замка и бросились следом. Заметив их, старик попытался скрыться, но они поймали его прямо на крыльце. Поймали и завели бесконечный разговор о каких-то неоформленных пропусках, о танцорах, что не могут из-за проволочки попасть в замок, об излишней строгости начальника караула. Махмели горячился, размахивал руками.

— А музыканты, музыканты! По десять раз выходят из замка, а я им пропуска оформляй! Вы понатащили бездельников, а виновата охрана. Ничего не буду делать. Не просите. Пусть сидят ваши трубачи и лютнисты где положено…

— Пес с ними, с музыкантами, да как же, уважаемый, певицы? У нас с вами был уговор, певицы должны были прибыть вчера… Знаю, что у вас дела, почтенный, у меня тоже дела…

— К начальнику караула! — кричал распорядитель. — Идите и просите, а я занят. У меня царские гости, нужно устроить… Идите в караульную…

Но его хватали за руки:

— Дело деликатное. Вы понимаете, мы же не ковры поставляем и не по-суду, — началось таинственное подмигивание. — Займитесь, уважаемый. Ва+ши солдаты недостойны…

Махмели всплеснул руками, и все трое заголосили так звонко, так быстро, что Евгения потеряла нить разговора. Махмели, забыв о делах, доказывал, что караульная служба в данном деле так же компетентна, как и он сам. В его страстный монолог вплелись и злополучные танцоры, которые весь день ходят в город и из города, и всякая шушера, которой место под мостом, и деликатные дела с певицами — с какой стати он должен ими заниматься? Он так разошелся, что в его голосе явственно проявился шедизский акцент, хотя прошло больше тридцати лет с тех пор, как он покинул свою родину.

Евгения приблизительно понимала, о чем идет речь. Мужчины были представителями Союза музыкантов — организации, объединившей всех профессиональных музыкантов, композиторов, танцовщиков и певцов страны. Они еще на прошлой неделе договорились с Махмели о выступлении в замке танцоров, приехавших из Ферута. Одновременно с этим представители музыкантов предлагали богатым жителям столицы взять на временное содержание молодых певиц. Это предложение заинтересовало некоторых гвардейцев, которые могли позволить себе такую роскошь. Певицы были, пожалуй, единственными представительницами прекрасного пола в Ианте, пользовавшимися относительной свободой нравов. Обычай был столь древний, что никто с ним не боролся. Однако царский распорядитель не желал ничего об этом знать, полагая, что один намек на участие в этом деликатном деле бросит тень на его репутацию, и решительно отсылал собеседников к начальнику замковой стражи Зенгуту.

Она так пристально вглядывалась в фигуры стоявших на крыльце мужчин, что заболели глаза. И все же она ясно видела мерцающее пурпурное облако раздражения над головой распорядителя, а когда он поворачивался к ней спиной, пунктирная линия его позвоночника пульсировала черным.

— Хорошее ли здоровье у Махмели? — спросила она своих спутников.

Пеликен пожал плечами, а Ашутия с готовностью ответила:

— Он никогда не жалуется на плохое самочувствие. Разве что ворчит иногда, что от беготни и бесконечных хлопот у него спина болит.