На пороге Будущего

Вот вечно юная Тха-Нофру; от этого искаженного временем имени все еще веет Египтом, недаром все книги спешат рассказать, как хрупкая красавица пыталась заставить свой народ поклоняться то ли некоему человеку, символизирующему собой солнце, то ли солнечному диску, символизирующему какого-то человека, и еще каким-то несуществующим людям с головами животных… Евгения понимала, в чем дело, но для жителей Матагальпы призывы Тха-Нофру оказались полной бессмыслицей. Олуди отступилась, уединилась в своем городке в центре Ианты, и ее слуги сначала шепотом, а потом открыто рассказывали о творящихся в доме чудесах: летающей мебели, разговаривающих голосом хозяйки деревьях, полупрозрачных тенях, что днем и ночью бродили по комнатам, блуждающих ночных огнях… Олуди не старела, но словно бы становилась все прозрачней, исчезала в каком-то незримом мире… Последние девять лет она провела, зависнув над ложем, — между небом и землей, между жизнью и смертью. Говорили, что сквозь ее тело можно увидеть свет окна, что ее не накрывали одеялом, потому что одеяло проскальзывало сквозь нее, опадая на постель… Она изчезла на глазах своих слуг, так и не выйдя из грез, и навсегда осталась тайной для иантийцев, которые и по сей день вспоминали ее с благоговейной нежностью.

Шестая олуди — Сорашт была понятна Евгении. Это имя тоже навевало какие-то слабые ассоциации, но, поскольку в школе история древних цивилизаций ей не была интересна, она так и не смогла вспомнить, что же оно напоминало ей. Сорашт выглядела как коренная иантийка и с самого начала приняла иантийскую религию и свою роль. Она стала целительницей, но заставляла людей подолгу добиваться своей благосклонности. Пыталась захватить власть в одном из княжеств и погибла от руки врагов. Та же участь постигла Нэине. Портрет был написан с натуры, и Евгения словно старую знакомую приветствовала эту женщину с тюркскими скулами и необычным для Матагальпы разрезом глаз. У Нэине не было никаких сверхестественных способностей. Это была просто умная, хитрая и честолюбивая женщина, что заставила царя жениться на себе и постоянно толкала его к новым завоеваниям.

Больше всего Евгению впечатлила история Абима, пришедшего в 1572 году. Было в нем что-то от христианского святого и даже от самого Христа. А еще — от Асклепия; недаром он почитается как величайший целитель. Там, где он проходил, зацветали зимние деревья. Ему достаточно было взглянуть на умирающего, чтобы поставить его на ноги. Он оживлял мертвых, не приемлил смерти, зависти, коварства — зла в любом виде, не ел мяса, питаясь одною травою, и пил лишь чистую воду. Евгения подолгу простаивала у портрета этого прекрасного мужчины, похожего на златокудрого Аполлона. Возможно, художник преувеличил его красоту, но одно он передал совершенно точно — глаза, взыскующие Бога, те же глаза, что глядят с православных икон, полные печали о несовершенствах мира и прощения ему. Люди любили Абима, поклонялись ему, как духам небесным, шли за ним по пятам, молили о любви, которой и без того было достаточно… И терзали, неотступно терзали его. Всю свою недолгую жизнь он скитался, и, куда бы ни пришел, везде люди умоляли его стать их правителем. Он проповедовал подчинение существующей власти, но повсюду рассы и цари ненавидели его, потому что, стоило ему появиться, как народ отворачивался от них, превознося своего олуди. Абим ушел в горы, скрылся от мира, но любящие нашли его и там. В конце концов, разрываемый чужой любовью и ненавистью, он призвал своих последователей отправиться на поиски иных земель, надеясь найти покой вдали от Матагальпы. Священнослужители прокляли его за это, а цари с радостью снарядили флотилию. В 1602 году Абим в сопровождении нескольких сотен человек покинул континент. С тех пор о нем не слышали.

Не узнать, сыном какого народа, какой эпохи был он. Да и был ли он с Земли? Он воскрешал мертвых и призывал к миру, но о самом себе не сказал ни слова. Он пришел и ушел, как волшебный сон, что переворачивает душу и развеивается, оставляя долгий привкус тоски. Отголоски этой грусти ощущала и Евгения. С трудом она отрывала взгляд от прекрасного лица. Ее терзало чувство вины. Тысяча лет разделяла ее и Абима, но при взгляде в его глаза она чувствовала и себя виноватой в том, что он так и остался непонятым.

Она делала шаг к последней героине в этой божественной колонне. Динта, ее предшественница, умершая от старости совсем недавно, всего семьдесят лет назад. Вот почему Евгению не ждали: слишком мало прошло времени. Динта была пророчицей. Будущее было ей открыто, как перед Евгенией открыта сейчас эта книга, повествующая о блестяще угаданных событиях, о наложенных проклятиях, которые и не были проклятиями, а всего лишь предвосхищали то, что должно случиться. Читая, царица хмурила брови. Ей было трудно смириться с тем, что будущее предопределено заранее. Почему? Она и сама не знала. Потому ли, что Хален заметил, как ему это неприятно? Или потому, что она сама желала создавать будущее? История Динты к тому же ставила точку в поисках, что вела Евгения, — точку, подтверждающую, что ответа на ее вопросы нет. Девять олуди жили здесь до нее, и ни один не может подсказать ей, как себя вести! Будто бы, попав в Матагальпу, они лишались прошлого, характера и стремлений, что были им присущи на Земле, и начинали жить в соответствии с местными правилами. Анализируя историю олуди, Евгения осознала, сколь долгой и разнообразной была история землян. Столь разнообразной, что в ряду пришельцев не нашлось места европейцу! Ни один олуди не проявил идейности, присущей жителям той цивилизации, которую в мире Евгении называли западной: ни жажды постижения единого бога, ни стремления к техническому прогрессу, ни желания узнать, что лежит за горизонтом, — ни одного из тех качеств, что отличают ее современников! Похоже, она, Евгения, первая и единственная представительница мира, который ничем не похож на Матагальпу. И потому судьба континента в ее руках. Она может перевернуть его, изменить его будущее! Этот процесс уже начался благодаря ее общению с врачами. А если она расскажет иантийцам о поездах, самолетах, нефти, электричестве…

Нет, иантийцы не станут ее слушать. Они слишком преданы своему давно сложившемуся укладу и с трудом поддаются переменам. Не зря же все технологические новшества в Ианту и Матакрус приносят, практически навязывают островитяне. Вот кто прислушается к олуди и азартно примется воплощать в жизнь ее воспоминания!

Евгения застонала, закрыла руками лицо. «Как ты смеешь думать такое?! — спросила она себя. — Ты, пришедшая в Ианту, чтобы быть защитницей ее народа! Ты лишь одна из многих. Не искушай судьбу. Если будет нужно, судьба сама призовет тебя!»

Никто не даст ей совета. Нет над нею никого, даже призрачного Бога. Как бы она хотела обратиться с просьбой к высшим силам, раз уж олуди оказались не способны помочь! Будь она в такой ситуации на Земле, могла бы просто взмолиться к небесам: «Господи, подай мне знак, и я сделаю так, как велишь!» Но в Матагальпе не было Бога. Она видела это так же ясно, как собственное отражение в зеркале. Сама мысль о том, чтобы взывать к нему, казалась здесь бессмыслицей. Высшие силы Ианты это духи — верования, распространенные среди народа и в некоторой степени упорядоченные религией. Они даже не были антропоморфными, не имели облика и имени. Но они существовали на самом деле — Евгения столкнулась с ними во время своих путешествий по стране.

Чем более обширны и упорядочены становились ее знания, тем шире оказывались и возможности. Уже на втором году жизни в Ианте она одним взглядом могла определить недуги стоявшего перед ней человека и его настроение. Она чувствовала присутствие тайных сил в воздухе и земле и, пока еще не понимая как, училась ими управлять. Ей казалось теперь, что духи существовали и на Земле, но лишь воздух Матагальпы открыл ей их. Они не имели телесного облика, не обладали разумом и волей. Она видела их скорее как энергии или поля — светлые и темные, сильные и слабые. В некоторых местах она особенно ясно ощущала их присутствие.

На западе провинции Киара, в дельте Фарады, были обширные плантации сахарного тростника. Они принадлежали нескольким рассам и соседствовали с царскими землями, на которых трудились мелкие арендаторы. А на морском берегу стоял красивый дом, построенный Халеном для сестры. Сериада любила проводить здесь самое сырое зимнее время года. На этом северном побережье сложился особенный климат. Евгении, впервые приехавшей сюда с Сериадой в середине лета, показалось, что она очутилась на тропическом райском острове. Лазурный океан и зеленый берег разделяла белая полоса пустынного пляжа. Здесь никогда не бывало чужих людей, лишь несколько человек, работавших в царском доме, да и тем было не до прогулок. Дом был окружен яркой зеленью кустов и разноцветьем клумб, которые летом постоянно требовали полива. Узкая дорожка выводила меж кустов на пляж, ступив на который, Евгения зажмурилась. Белый, чистый, ровный песок, несколько высоких деревьев, изогнувших стволы, как пальмы на вспомнившихся ей картинках. Стояла здесь и ажурная беседка, бросающая на песок пятнистую голубую тень, и между двумя деревьями был натянут гамак.

Сериада не пошла с ними. Для нее летний полдень был слишком жарок. Пока Евгения оглядывалась, Эвра и Лива побежали к воде, на ходу скидывая одежду. Это было одно из редких мест, где женщины вырывались из тисков этикета.

— Пойдем к нам! — закричала, оборачиваясь, Лива.

Ее крепкое маленькое тело оказалось почти таким же смуглым, как лицо. Она с визгом забежала в воду. Ашутия, оставшаяся рядом с царицей, сказала:

— Я взяла для тебя платок, если не захочешь загорать. Но раздеться надо. На этом песке можно суп варить.

Евгения не загорала уже больше года, с медового месяца, а в море не купалась… она уж и не могла вспомнить, как давно!

Позже, с трудом расставшись с ласковыми волнами, она накинула на плечи платок и пошла вдоль воды, с наслаждением погружая ступни в раскаленный мелкий песок. Рядом легко шагала Ашутия, на ходу расплетая русую косу и распуская волосы по плечам, чтобы высохли.

Позади весело кричала Лива, затаскивая Эвру в воду. Солнце опаляло кожу жаром, а теплый ветер мгновенно высушил на ней белесую соленую пленку.