На последнем сеансе

* * *

Сознание покинуло архитектора Дова Зейлера на рассвете, а в полдень возле его могилы толпилось человек двадцать. То, что осталось от Дова, увёрнули в белую простыню и опустили в глубокую темень. Я подумал о том, что эта ночь для Дова никогда не кончится, и что ему не хватило жизни для того, чтобы выиграть конкурс, получить приз…

Возле меня кто-то прочёл молитву «Бог дал, Бог взял». Я повернул голову. Читал г-н Бах, председатель конкурсной комиссии городских архитекторов. У него дрожал голос. Верующие люди могут ошибаться и даже делать что-то нехорошее, зато они, не в пример другим, умеют горячо молиться и хорошо каяться. А потом, когда все разошлись, и над кладбищем повисла яростная тишина, Нисим тронул моё плечо.

– Память сохранит, – сказал Нисим.

Я согласно кивнул, припомнив историю с умершим в Париже Шопеном, когда польские патриоты, решив сохранить память о своём национальном достоянии, вынули из выпотрошенного тела композитора несчастное сердце и поместили его в одном из костёлов Польши.

– У каждой памяти свои зарубки, – отозвался я.

Задержав на мне пытливый взгляд, Нисим спросил:

– Помнишь, как однажды Дов…

– Помню…

В тот день я сидел в кафе, когда появился Дов. Нисим предложил сыграть партию в шахматы, а Дов покачал головой и опустил глаза.

– Мой кот Барсик умер, – сказал он. – Когда взошло солнце, я решил искупать Барсика, а он взял и умер…

«Бедняга Барсик», – подумал я тогда.

Иногда Дов брал кота с собой в кафе Нисима. Барсику нравилось смотреть, как Дов и Нисим играют в шахматы.

– Не верь! – сказал Нисим. – Может, Барсик ушёл не весь? Говорят, что умирает всего лишь тело, а душа продолжает жить дальше…

– Думаешь, что… – насторожился Дов.

– Почему бы нет?

– Глупости это, – сказал Дов. – У Барсика были усы, лапы, хвост, а души не было. У котов не бывает.

– Может, перед тем, как… Барсик какой-то знак подал?

– Я был занят своими чертежами, а Барсик лежал на столе и смотрел, как я работаю. И вдруг он умер…

– Не верь! – повторил Нисим. – Другого выхода у тебя нет. Вбей себе в голову, что другого выхода нет. Когда загорелся мой танк, и нас, раненых, забрал в Хайфу вертолёт, я не поверил, что мой танк совсем уж до конца погиб. Я лежал в госпитале и не верил. И сейчас не верю. Говорю себе: «Мой танк стоит там, в поле. Просто вокруг моего танка высокая трава выросла, и он теперь не заметен. Нет, весь погибнуть мой танк не мог…»

– Как же так? – не понимал Дов. – Не верить, что мой кот Барсик умер?

– Не верь!

– Не верить?

– Нет!

И вдруг Дов взглянул на часы и сорвался с места.

– Куда?! – испугались мы.– Пойду я, – сказал Дов. – Время кормить Барсика.

Над кладбищем сверкало солнце, и пролетевшая птица вроде бы хохотнула.

Я посмотрел на небо и подумал: «Как может птица веселиться здесь, и как может здесь так бессовестно сверкать солнце?»

– Что? – спросил Нисим, перехватив мой взгляд.

– Солнце горит, словно шапка на воре! – возмутился я.

Нисим задумчиво поскрёб небритый подбородок.

– Скоро и за нами придут, – сказал он. – Обойти эту территорию никаким манёвром не получится…

Я укоризненно покачал головой:

– Эй, полковник!

На верхней губе Нисима выступили капельки пота.

– Не могу взять себе в толк, отчего, когда начинаешь вроде бы привязываться к жизни, она вдруг от тебя ускользает.

– А ты в это не верь. Изо всех сил прикинься слегка глухим, слегка незрячим…

Нисим устало улыбнулся.

– А ты что – себя обманываешь? – спросил он.

– Стараюсь.

– Получается?

– А ты как думаешь?

– Дзадзен… – прошептал Нисим.

– Что?

– Перед предстоящим боем наш дивизионный инструктор советовал заниматься упражнениями дзадзен. Он считал, что упражнения дзадзен помогают бойцам избавиться от лишних мыслей и позволяют удержать голову в полной пустоте.

– И что же, – спросил я, – дзадзен помогал вам облегчить голову?

Нисим судорожно вздохнул и, сплюнув себе под ноги, направился к воротам (выходу из кладбища).

Я подумал о Дове: «Он ушёл из этой жизни».

Потом подумал о Юдит: «Она ушла из моей жизни».

Во рту я ощутил вкус горечи.

Постояв ещё немного над могилой Дова, я повернул к сектору «И – К».

Там, пробираясь по узким, тесным тропинкам между могилами, я подумал о том, что мои родители с каждым годом всё более и более мертвеют. Вдруг вспомнился знакомый скрипач, который после того, как он похоронил своего брата, никогда больше на кладбище не приходил. Ни разу. «То, – считал он, – что опустили в землю, можно называть чем угодно, но только не моим братом».

В секторе «И – К» могила моей мамы. Я зажёг свечу и попросил:

– Отомри, мама!

В секторе «Л – М» могила моего отца. Поставив свечу, я сказал:

– Отец, я помню!

В траве за оградой кладбища лежала молодая пара. Кажется, они занимались чем-то большим, чем мне показалось сначала (целованием).

«На здоровье, – подумал я. – И всё же… как они могут чувствовать себя тут, да ещё так – прямо, под взором Создателя? Впрочем, возможно, на минутку-другую Его что-то отвлекло, и на эту пару Он сейчас не смотрит…»Отвернулся и я.

* * *

Однажды трое молодых мужчин привели в дом престарелых пожилую рыхлую женщину.

– Мы сильно заняты, – объяснили они доктору, – а за мамой нужен уход.

– Нужен, – подтвердил доктор, и молодые мужчины женщину оставили.

На третий день женщина, некрасиво покачивая немощным телом, направилась ко мне. Казалось, её кости вот-вот развалятся.

– Корман? – улыбнулась она.

Я насторожился: лицо незнакомое, а вот голос…

– Который сейчас год? – спросила женщина.

– Две тысячи одиннадцатый.

Женщина задумалась.

– Подожди-ка, – попросила она.

Я подождал.

Наконец, она проговорила:

– Прошло тридцать семь лет. Не припоминаешь?

Я припомнил…

Нашу группу направили в Бирд-Маде, где был расположен штаб десантной дивизии полковника Дана Шомрона. Поместив в каменный бункер, нам предложили немного отдохнуть. Время терпело. Мы разбрелись по углам. Я прилёг возле двух братьев-близнецов. Из входа в бункер просматривалась пустыня, в песках которой были разбросаны искорёженные стволы наших пушек, гусеницы танков, горка касок, обгорелых фляг.

«До египтян метров двести», – заметил один из братьев, и в тот же миг командира взвода отдал приказ: «Всем прикрепить штыки!»

Меня тряхнуло.

«Ты, музыкант, не писай! Если что, мы прикроем!..» – прокричал другой брат, и я почувствовал на плече руку мамину руку.

– Корман, просыпайся! – Надо мной склонилась наша молоденькая певица. – Приходил связной из штаба дивизии. Полковник просит музыкантов к себе.

– Думаешь, мы победим? – спросил я у певицы.– Придётся, – сказала она. – Если не хотим, чтобы в стране не умолкла музыка…

– Рина? – Я бережно обнял пожилую женщину.

– Зина! – отозвалась она и наклонила голову. Её глаза смотрели сухо и укоризненно. – Когда-то мы были на «ты».

Я кивнул и сказал:

– Конечно, ты – та самая Зина, что на базе в Рафидим замечательно пела.

– Это тогда… – Глаза женщины стали влажными. – Всё это было тогда…

– Я помню.Из глубины завихрений тех дней, передо мной возникло …

В тот день я был занят своим новым сочинением, когда в комнату вошла Эстер и, протянув листок бумаги, посмотрела на меня незнакомым, испытующим взглядом. Бледность на лице жены пугала.

– Что это? – спросил я.

– Просят… – сказала Эстер.

В тот Судный день синагоги были переполнены, и люди молились особенно усердно. Оно и понятно: если от десятка лживых слов, высказанных за год, ещё как-то спастись можно, то в праведный день…

Хотя артистов, поэтов и композиторов, на самом деле, только попросили явиться, нам хотелось думать, что нас мобилизовали. Мы разъехалась по фронтам.

И тогда я увидел, как в Синайской пустыне подбирали тела первых погибших…

И тогда я увидел, как на Голанских высотах горели наши танки…

И тогда к кладбищам страны потянулись вереницы похоронных процессий…

И тогда я подумал, что парни, которых теперь укладывали в землю, со временем прорастут в цветы, и что потом, когда-нибудь, другие парни, составляя из этих цветов букеты, будут их дарить своим девушкам.

И тогда я услышал, как пожилая кассирша из большого магазина причитала: «Если бы молодые люди отдавались больше любви, этого бы не случилось…»А потом я догадался: «В тех парнях жизнь убили не навсегда…»

– Помню, – повторил я.

Зина радостно улыбнулась, но торопливо губы сомкнула, пытаясь скрыть от меня беззубый рот.

– Конечно, ты помнишь! – проговорила Зина. – Можно отмахнуться от жизни, но не от юности и любви. В этом мире всё ходит кругами… Вот и мы встали на новый круг. Очередной…

«Господи, о чём это она теперь?» – подумал я, вспомнив, как архитектор Дов Зейлер часто повторял: «Пожилые люди опасны своей непредсказуемостью».

Зина опустилась на пол.Подошёл доктор и сделал укол.

* * *

Память глаз и ушей перехватили пальцы, и забегали по клавишам.

Пассаж…

Аккорд…

Моя баллада пыталась рассказать о том дне, когда тель-авивское небо внезапно покрылось зеленоватой слизью туч, и всё вокруг потемнело. Утратив дневной свет, город погрузился в густую, усталую ночь. Длинная белая тропа пролегла по небу, расколола его, и, после минутной паузы, за горизонтом раздался оглушительный раскат грома. На верхушки пальм упала капля, за ней – другая, а потом тучи, будто лишившись терпения, широко раздвинулись, позволив обрушиться потоку отчаянного ливня. Подняв оглушительный крик, над городом заметались потревоженные птицы. Крыши автомобилей покрылись затейливыми узорами влаги, а по оконным стёклам, кокетливо извиваясь, потекли дождевые ручейки. Люди, старательно прикрывая головы портфелями, канцелярскими папками или просто руками, жались к стенам зданий. Зелёные, красные огни светофоров отражались в мутной поверхности мостовой. Хмуря брови и мелко перебирая ножками, немолодая женщина тщетно пыталась обойти лужу.

Я забежал под оранжевый козырёк какого-то бара. Девушке пришлось потесниться. К нам шагнул полный мужчина, но, сообразив, что втроём под козырьком не уместиться, поёжился, выдохнул из себя клубок пара и, подняв воротник пиджака, прошёл дальше.

– Какой коварный дождь, – заговорил я.

– В этом городе всё так, – отозвалась девушка. Её лицо раскачивалось в зыбких потоках воздуха, и неумело положенная косметика придавала глазам выражение грусти. Под тонкой блузкой напряглись затвердевшие от прохлады соски.

– Прочный дуб, – сказал я, потрогав дверь бара. – За такой дверью должно быть светло и сухо.

Лицо девушки сморщилось, словно от боли.

– Если не возражаешь, мы можем…

Девушка не возражала.

– Что пьём? – спросил бармен. У него были седые усы и пухлые губы.

– Мы подумаем, – отозвался я.

Девушка подняла на меня глаза. Её взгляд вобрал в себя отражение встревоженного зверька, обманутого ребёнка и упавшей со стула старушки.

– Бармен ждёт, – шепнул я. – Что будешь пить?

– Не знаю. А ты?

– Пожалуй, рюмку водки. В такую погоду лучше всего глотнуть немного водки.

– От водки моим ногам бывает нехорошо.

– Опухают?

– Раздвигаются.

Юмор я оценил. Похлопал в ладоши.

Вдруг девушка заплакала.

Я достал из стаканчика бумажную салфетку, попросил не плакать.

Девушка послушно утёрла слёзы.

Бармен поставил диск. Элла Фицджеральд запела «Lady, Be Good».

Я посмотрел на девушку. «Парализованное», – подумал я о её лице, но спрашивать, отчего оно такое, не стал; знал, что у людей достаточно причин оставаться с окаменевшими чувствами и парализованными лицами.