На последнем сеансе

«Подними платье повыше!» – попросил я.

Она подняла.

Это было похоже на восход солнца.

Страшно побледнев, Зив втянул голову в плечи, и казалось, что с его лица вот-вот выпадут глаза.

– О чём господин говорит? – спросил он у меня голосом, напоминающим интонацию изрядно выпившего человека, который изо всех сил пытается казаться трезвым. – Я так старался, я бился, как рыба об лёд…

– Не туда старался! – взревел актёр. – Биться надо не как рыба об лёд, а как гусь о подоконник – эффекта гораздо больше!..

Зив растерянно развёл руками и, непонятно к кому обращаясь, продолжил:

– Случается, что, будучи измученным под натиском неуёмного нашествия слов, я целыми ночами ворочаюсь в постели. Тучи слов летают надо мною, застревают в ушах, щиплют в грудь, колют в глаза… Порой мне кажется, что лишаюсь разума…

Я слушал Зива и думал, какое это ужасное несчастье – быть писателем, и какое это огромное счастье, что я не писатель. А ещё я подумал, что выражение самых сокровенных оттенков чувств подвластно лишь только музыке…

– Дыши ровнее, – посоветовал я. – Талант нуждается в мужестве. То, что ты ворочаешься в постели, ещё не означает, что ты лишился разума. Скотт Фицджеральд по ночам тоже не спал, однако с ума сошла его жена Зельда, а не он.

Зив перевёл дыхание и, искоса взглянув на актёра, осторожно спросил:

– Этот человек – литературный критик?

– Хуже, – отозвался я.

Сбитый с толку, Зив схватил мою руку:

– Разве бывает кто-то хуже, чем литературный критик?

– Конечно, бывает, – сказал я. – Театральный или музыкальный критик.

– Так он не литературный критик? – оживился Зив. Его лицо порозовело, а в голосе прозвучал металл вызова: – Господин с черепом, вы не думаете, что…

– Мне ни к чему! – перебил актёр. – От дум натираются на мозгах мозоли.

– Как тебе такое нравится? – Зив продолжал сжимать мои пальцы. – Этот господин принимает мои стихи за мусор!

– Возможно, господин недостаточно глубоко вник в суть? – предположил я. – Кстати, о мусоре… Как у тебя (тебе) с новой подружкой?

– Ты имеешь в виду совсем новую?

– Ну да. – Я вспомнил, что дальше одноразовых подружек у Зива дело не идёт…

Проведя со своей последней подругой на острове Родос семь дней, Зив после возвращения в Тель-Авив позвонил мне.

– В гостинице, – жаловался он, – моя подруга вела себя как пьяная горилла, и у нас происходили дикие, совершенно опустошительные ночи. Ты представляешь?

– Хочешь, чтобы я представил себе гориллу? – спросил я.

– Или собаку. Эта дамочка бросалась на меня, как собака на свежую кость, разве что при этом не лаяла. Знаешь, как она объясняла своё поведение?

Я сказал, что не знаю.

Зив разъяснил:

– «Для любимого, – заявила она, – я готова отдать всё, что у меня есть». «Всё не надо, – заверил я, – обойдусь самым малым». Кажется, объяснил понятно, да? Так нет же! Направив на меня скорбный взгляд, она пробормотала: «Бедный мой возлюбленный!..» Тут меня прорвало, и я крикнул: «Это наше бесконечное сюда-туда-обратно меня достало! А потому с данной минуты ты становишься для меня продуктом, у которого истёк срок давности!» Услышав о своём увольнении, она протяжно вздохнула и объявила, что идёт вешаться. «О кей, милая, – одобрил я, – не отказывай себе ни в чём». Словом, проклятая получилась поездка. А я так старательно готовился к ней: прихватил диск с записью нашей с тобой песни «Под рыжим солнцем, на белой лодочке», две бутылки вина «Sauvignon Blank», книгу какого-то англичанина и Библию…

Я не понял:

– Зачем Библию?

– Чтобы общаться не только о низменном.

Я понял. Потом спросил:

– А презервативы прихватил?

Поэт не понял.

– Зачем? – спросил он.

– Не знаешь?

– Нет.

– Тогда и я не знаю. Могу уточнить у моего внука.

Поэт понял.

– Шутишь! – сказал он.

– Хотел бы… – отозвался я.

Зив помолчал. Потом послышалось:

– Перед сном почитал англичанина и вдруг для себя выяснил: меня никогда не оставит одиночество. Ни меня, ни всех нас. Вот послушай, что англичанин выдал: «Мы все одиноки. Независимо от того, кого трахаем и сколько, и неважно, женишься ты или нет. Ты сам по себе. С твоей головой и твоим членом. Ты идёшь своей дорогой. А всё остальное – сказки Уолта Диснея…» Ты слышишь?

– Конечно.

– И что ты на такое скажешь?

Я сказал:

– Тебе противопоказано читать английских писателей. Тем более перед сном. Перед сном лучше просматривай фильмы Уолта Диснея.

Зив снова помолчал. Потом продолжил:

– Увы, то, что эта девица беспредельно глупа, я заметил лишь только на вторые сутки… Ты понимаешь?

Я не понял.

– Почему на вторые?

– Так ведь пока женщина пребывает голая…

Я понял. И сказал:

– Тем не менее, спать ты с ней продолжал.

– Одно другого не касается, – отмахнулся Зив. – Как бы плотно тела друг к другу не прилипали, но если между душами зияет глухой просвет, то… К чёрту!..

Мне стало жаль девушку.

– Почему бы тебе не попытаться начать с ней всё заново? Возможно, что-то ещё…

– На место любви не возвращаются! – перебил меня Зив.

– Ты так считаешь?

– Я доверяю Иосифу Бродскому.

Тогда я спросил:

– Тебе известно, что ты ненормальный?

Оказалось, что этого он не знал.

– Знать бы надо, – посоветовал я.Зив возразил, сказав, что ему – не надо…

Теперь же, когда мы сидели за столиком в кафе Нисима, Зив сказал:

– А если ты спрашиваешь о той, с которой я познакомился после поездки на Родос, так с ней у меня тоже совершенный finita. Достаточно скоро я почувствовал, что, каждый раз отдаваясь мне, она, на самом-то деле, оставалась полностью при себе. Особенно явственно я это чувствовал, когда, обхватив мою голову, она вдыхала в мои уши всякую глупость, чушь, бред.

Я решил уточнить:

– Глупость – большую, среднюю или мелкую? Какую из них?

– Несусветную.

– Вот как? – омрачился я.

Зив опустил глаза:

– Эта женщина оказалась совершенно сумасбродной.

Вмешался актёр:

– Так ведь женщины другими и не бывают.

Зив заглянул в мои глаза. Кажется, в них он искал источник истины. Не отыскав, сообщил:

– К тому же, иногда на её лице выступало неприятное выражение.

– Даже так?! – возмутился я. – Такое совсем уж невыносимо!

Мы немного помолчали, а потом я сказал, что неприятное выражение на лице можно поправить, если сделать операцию. Пластическую.

– На кой чёрт её делать? – помахав над столом черепом, выкрикнул актёр. – В могиле лица преображаются сами по себе!

Зив сглотнул слюну и, выдохнув: «О, кам он, гив ми э брэйн!» – продолжил:

– А ещё – всякий раз после нашей близости у меня случался позыв к небольшой рвоте, и ночью снились летучие рыбы. Вот и скажи – как мне таких женщин любить?

Отпив немного водки, я заметил:

– Зив, ты вовсе не обязан… В нашей конституции не сказано, что любовь к женщине является гражданским долгом.

Из горла Нисима, будто из проколотой шины автомобиля, вырвалось шипение, его лицо покрылось зеленоватыми пятнами.

– Господи! – жалобно застонал он. – Что Ты с нами творишь! И будет ли этому конец?!

Актёр хохотнул:

– Будет непременно и обязательно – атомную бомбу ещё никто не отменял…

– Мне кажется, – сказал я Зиву, – ты просто не уважаешь женщин.

– Почему же? До тех пор, пока они бывают моими, то да.

– А тогда, когда они бывают «своими»?

– Женщины «своими» не бывают. Женщины всегда кому-то принадлежат. Разве не ясно?

Мне было неясно, и я загрустил от жалости к себе.

– Прочти что-нибудь ещё, – попросил я.

Зив с опаской взглянул на актёра. Тот издали помахал черепом.

Зив стал читать стихи, посвящённые его будущей подруге. Текст был в меру бодрым, в меру грустным, в меру понятным.

– Что скажете теперь? – зацепил я актёра.

Тот тяжело откинулся на спинку стула и, громко зевнув, булькающим голосом произнёс:

– Aqnila non captat muscas.

У Зива перекосились губы. Он поинтересовался:

– Этот господин – орёл?

– Трудно сказать, – осторожно заметил я. – Возможно, орёл, а возможно, другая птица.

Будто к чему-то прицениваясь, актёр прищурил один глаз. Он внимательно разглядывал Зива и очень напоминал энтомолога, который только что обнаружил перед собой присутствие редкого вида насекомого.

– Поэзия, – проговорил он, – это звон колоколов, сверкание молний, а от твоего хилого бормотания…Не договорив, он глотнул водки и принялся читать кое-что из поэзии Франции:

Вошли – он сразу их схватил

И всех троих тотчас убил.

Разрезал маленьких ребят

И засолил, как поросят…

Зива передёрнулся, будто его пронзил сквозняк, и, приблизив ко мне лицо, прошептал:

– Этого господина надо бы показать доктору Варди…

Я напомнил:

– Доктор Варди – ветеринар.

– Тем более. – Зив направился к выходу.

Я посмотрел в окно, потом заглянул в пустую рюмку и высказал пару некрасивых слов относительно лукавого поведения водки.

Возле двери меня задержал Нисим.

– Отчего мы цепляемся за жизнь? – спросил он.Я постучал по термосу с чаем и толкнул дверь.

* * *

По дороге домой я зашёл в «Супермаркет».

– Мне вот этого! – Я ткнул пальцев в стеклянный ящик, и мужчина в огромном кожаном фартуке, достав цыплёнка, принялся его расчленять.

Я наблюдал за работой мужчины, и в моей памяти ожили картины Сутина с их пламенно-кровавыми пятнами распотрошённых птиц. Вдруг мне подумалось: «Ведь так же, как разное годное и всякое негодное смешалось в животном, всё это точно так же переплетено и в человеке. Не об этом ли пытался сказать в своих картинах Хаим?»

На улице меня привлёк шум приблизившегося ко мне натужного дыхания. Что-то тронуло мою штанину. Я опустил голову. В зубах белого пса был зажат лист бумаги.

– Что это? – удивился я.

Лист бумаги лёг на мою ладонь.

– Зачем?

Обнюхав мою руку, Цицерон отбежал к противоположной стороне улицы.

– Зачем это? – заметив длинный автомобиль, спросил я у себя.

Автомобиль, словно чёрная торпеда, сорвался с места.

* * *

– Что? – Меня насторожило встревоженное лицо и низко опущенные плечи Катерины.

Женщина стояла возле газовой плиты и молчала…

Когда четыре года назад я встретил на кладбищенской дорожке Катерину, она сказала:

– В этой земле мой сын. Повесился он. Вначале влюбился, а после того – повесился. Смертный грех на себя принял. Людей губят три смертных греха: жадность, зависть и несправедливая любовь.

– Три? Других грехов нет?

Катерина немного помолчала.

– Может, есть и ещё… – сказала она потом.

Мимо нас, напевая что-то весёлое, прошёл парень с тележкой, в которой развозят землю на свежие могилы. На парне была майка с надписью «Жизнь наша тю-тю!».

– Нашёл место для шуток, – сокрушалась Катерина.

– Молодой ещё, – сказал я. – Это мы с вами уже не…

– И он станет… Никуда не денется…Два раза в месяц Катерина стала убиралась в нашей с Эстер квартире, а по средам готовить в большой кастрюле обед на всю неделю. Завтрак и ужин – это на мне…

– Что? – повторил я.

Катерина поморщила лоб.

– Эстер потребовала, чтобы я всё бросила и пошла бы с ней в кинотеатр «Офир».

– Кинотеатр «Офир»?

– В кинотеатр «Офир», на последний сеанс. Так Эстер потребовала. Я напомнила, что в кино не хожу, и вашей жене мой ответ не понравился. Она сказала, что если отказываюсь пойти с ней в кино, то я должна сварить для неё «Нескафе».

– «Нескафе»?

– Эстер нельзя пить кофе, – сказала Катерина.

Я кивнул. Переспросил:

– В кинотеатр «Офир»?

– На последний сеанс.

Кладя цыплёнка в морозилку, я сказал Катерине, что жду в гости дочку и внука.

– Внук, внук, – залепетала Катерина, опустив голову.

Я заглянул в комнату жены.

Эстер сидела на ковре и расчёсывала волосы. В комнате стоял кислый запах. Распахнув окно, я увидел на противоположной стороне улицы старушку, за которой увивалась тесная цепочка кошек.

«Полная бессмыслица, – подумал я о вожаке этого шествия. – Быть до конца и совестливым, и счастливым невозможно, потому что всегда отыщется что-то, что вклинится между тем и другим».

– Ты как? – спросил я у Эстер.

Жена подняла ко мне лицо и улыбнулась.

Я опустил термос и коробочку с пирожным на стул.

– Это тебе, – сказал я, наливая из термоса чай.

– И пирожное?

– Да, и пирожное.

– Мой завтрак?

– Да. – Я стал собирать с колен Эстер вычесанные волосы.

– Сама, – сказала Эстер.

– Сегодня ты молодцом, – сказал я.

– А где моя дочка?

– Она приходила на прошлой неделе.

– Она меня видела?

– Конечно.

– А мне она не сказала, что видела.

– Наверно, сказать забыла.

– Она глупенькая. Может, она приносила цветы?

– Я не видел. Я сбегаю и принесу.

– Тебе бегать нельзя. Ты старый. Я попью из термоса.

– А ещё поешь пирожное.

– Да, и поем пирожное. Цветы принеси потом.

– Ладно.

– Моему брату сегодня холодно, да?

– Может, нет, – отозвался я.

– Думаешь, сегодня ему не холодно?

– Надеюсь, что нет, но точно не знаю.

– Тогда иди.

– Куда?

– Пойди и выясни, каково моему брату сегодня. Иди же!

Я ушёл к себе в комнату и развернул бумагу, доставленную большим белым псом.

«Когда-то судьба вытолкнула меня в жизнь, которая толком не удалась, и я вскоре узнала, как тягостно виновата и перед редким человеком, и не менее – перед собой. Когда погружаешься в болото, то даёшь себе слово, что обязательно выберешься из него, но проходит время, и оказывается, что ты нисколько не продвинулся, а ещё прочнее застрял в своей трясине. Всю жизнь я скупаю в музыкальных магазинах диски Леона Кормана и, закрывшись у себя в комнате, никого в неё не впускаю. Вслушиваясь в музыку Кормана, я погружалась в мир, где нет иных ощущений, кроме трепетного волнения и чувства горького раскаянья. Что это? Вы знаете, что это может быть? Возможно, вы тоже не знаете. А может, не хотите знать… Может, и я не хочу… Может, так удобнее… Я не права?»

Подписи не было.

Звонил телефон.

Зив сообщил, что сочинил хокку для своей новой подруги.

– И что? – спросил я.

– Послушай!Я услышал: