На повороте. Рассказы и очерки из советской жизни
Шрифт:
«Нет. Конечно нет. Я, и тем более сестра, мы стоим вне политики.»
Мужчина немного взволнован. Впервые он призван на суд. При этом такой странный. Вечером. В комнате, наглухо закрытой. Без защитника и свидетелей. С глазу на глаз с тем, кто должен его осудить.
«Позвольте, гражданин, но нам известно, что вы сын профессора Степанова, боровшегося против Советов. Недавно скрывшегося в Сибирь. Не так ли?»
«Да, да.» соглашается подсудимый. «Это так. Но мы его дети — мы не причастны к деятельности отца.»
«Ах, так!» ехидно улыбаясь, переспрашивает председатель. Вы не
Допрос продолжается.
С усмешкой, вкрадчивым тоном ставит председатель студенту ряд вопросов. Порою нелепых и странных. И на ответы подсудимого, то короткие и ясные,то длинные и смутные, качает,довольный, головою.
«Виновность несомненна.»
Попрежнему играет котенок. И от чернильного пера на белых его лапках появились темные пятна, чернильные. Словно он долго и упорно писал...
«Итак не хотите сознаться?» «Нет,конечно нет...» «Увидим. Ребята: К делу!»
Порывисто и точно спеша повинуясь приказу председателя, трое красных набрасываются на студента. Сбивают его с ног. Одевают на его руки кандальники. Кожаные. Привязывают его к стулу. Железному. Наглухо привинченному к полу.
А затем, точно сговорившись, точно действуя по плану обычному, давно ими усвоенному, красные кидаются на девушку. И нагло, по животному, начинают мять ее тело.
И нелепы желанья девушки уйти,отбиться. Бессильные, бесполезные. И крики ее жалкие, детски жалобные, злят красных. Один из них — толстый — грубым движением руки, затыкает ей рот платком. Грязным. жирным, вонючим. «Молчи потаскушка.»
И целуя девушку, трое мужчин, сладострастно волнуясь, срывают с нее одежду, разрывая в куски.
И голое женское тело, покрытое золотисто светлыми волосами распустившейся косы, оттеняет грубые силуэты мужчин, темных и резких.
В бешенстве тщетно пытается студент разорвать кандальники. И бессильный бормочет через туго затянутый рот проклятья и угрозы. Слова, не оформленные, похожие на глухие рычанья, лесные, звериные.
Над ним председатель, склоняясь, иронически улыбаясь, шепчет: А теперь, мой дружок, сознаетесь? Не так ли?
«Эй, зверье. Оставьте девушку. Сознался.»
Не сразу послушались красные. Вздрагивающими руками они продолжают мять голое тело девушки, и после, положив ее, потерявшую от ужаса сознание, на кожаный диван, остаются рядом с ней. Словно не в силах уйти от своей жертвы, словно не могут они победить силы своего сладострастия.
Не спеша председатель сует в руки студенту обвинительный акт. Наскоро написанный.
«Вот здесь. Подпишите.»
С трудом двигая онемевшей крепко затянутой кандальниками рукой, подсудимый ставит буквы. Одна за другой. «Кончено. Подписано.»
Председатель смеется странным смехом. Беззвучным. Глухим. И наклонясь к студенту, медленно, раздельно произносит:
«А теперь, милый мальчик, вы умрете», и улыбается ему улыбкой своею, улыбкой рта.
А глаза его, прозрачно бездонные, неподвижно холодные, смотрят сурово. Чуждые лживой ласковости рта, откровенные в своей ненависти к обвиненному.
И продолжая смотреть студенту в глаза, спокойно
и точно идя по пути хорошо знакомому, председатель берет револьвер.Приставляет к виску своей жертвы. Стреляет.
И свободной рукой, нежно ласкает пышные русые волосы жертвы своей: такие живые и мягкие.
Беспомощное тело повисло на стуле прочно к нему прикрепленное.
Безжизненное. Ставшее жалким. По детски бессильным, безвольным.
«Дело сделано.» Председатель, тяжелой походкой, точно страшно устав,идет к своему креслу. Садится. Долго молча сидит. Шевеля быстро быстро пальцами правой руки, той, что стреляла. Точно хочет ее утомить. И в глазах его, безразлично спокойных, кроме линий прямых,черно глубоких, не видно пятен иных. Для него в жизни — все ясно...
Белый котенок, испуганный выстрелом, спрыгнув на пол, скрылся под стулом железным. Прочно к полу привинченным. И с шапкой убитого, на пол скатившейся, играет игру. Свою. Веселую. Детски-хищную. И лапки его, от крови убитого, стали местами темнокрасными... Солеными...
II
«Во имя достижения своих революционных целей, своих желаний — все дозволено.»
Снег растаял. И белый покров тонкий и нежный исчез. И снова Москва стала прежней. Темно серой. Вся в пятнах.
С улицами грязными и нудными, темножелтеющими от угловых фонарей.
И люди — казались — сильнее прежнего, не светлыми пятнами жизни картины, — а черными, досадно-нелепыми — точками серого фона.
Попрежнему в темном дворе стояла толпа. Стихшая и молчаливая. Изредка вздох, короткое слово будило темноту, прочно и густо обволакивающую людей.
«Мама, мама. Я хочу домой. Где папа? Он давно ушел. Где он? Мама, я боюсь.» — голос детский, нежный, всхлипывая и прерываясь, зовет мать.
«Полно, детка моя, полно родненькая. Подожди, не плачь. Скоро он вернется. Успокойся, милая...
«Вернется. — Ишь, что выдумала. Шалишь брат. Из комнаты пятой, только одна дорожка — на красный двор. Ха, ха.»
Невидимый красный солдат громко смеется. Хрипло и грубо. «Не плачь, дорогая», лаская и целуя, утешает девочку мать. Стараясь шепотом ласки своей заглушить злую правду чужих слов. Тяжелых, намеренно грубых. И послушная ласке — девочка стихла.
И красный долго еще ворчал и хрипло смеялся. Довольный силой своей. Силой, боль причиняющей. Боль другим людям.
В комнате пятой — тихо и чинно. Труп студента — убран. Девушки нет. Обезумевшую — ее увезли в городскую больницу. Пол — слегка вытерт. Вместо красных луж — пятна розово-желтые, говорят о недавнем. Утомившись, котенок уснул, свернувшись в клубок, бело-черный.
Снова толстый-красный кричит: «Следующий. Торопись.» Входит по виду рабочий. Высокий, с бородкой острой,немного курчавой,с копной волос,густых и темнеющих, с умным лбом, с руками грубыми, крупными. На ногах — сапоги русские, грязные.