На поющей планете. (сборник)

Последнее слово он произнес по слогам, и каждый слог будто ударял меня в грудь, как волны ударяли скалу подо мной. Она гудела и вздрагивала, и каждая клетка моего тела вздрагивала и звенела от голоса океана. Потом мой ночной проводник отошел в сторону и встал на самом краю берега, лицом к изначальной и бесконечной, живой и звучащей водной массе. И я увидел, что он — не человек, не безумец, а ее частица, одинокая темная волна, отдельный мускул, клетка, которая издавала такой же протяжный зов, полный чудовищной тяги к единению, как тот, что исторгался из бездны рассеченного лунным лезвием океана. Я сидел и слушал этот зов и уже не знал, исходит ли он из глубин океана или витает повсюду — в черном небе над моей головой, в черной скале, на которой я сидел, в двух черных половинах океана по обе стороны лунной дороги.

— Я ждал тебя, — внезапно вымолвил этот зов. — Но ты опоздал.

— Прости! — ответил ему кто-то. — Но я не один.

— Вижу. Кто это?

— Человек, который тоже вас любит.

— Нет, он нас не любит. Он боится.

— Да, он пока боится, но он добрый человек. А где остальные?

— Придут. Они ловят рыбу для тебя.

Я все так же упорно всматривался в неподвижную фигуру, склоненную над океаном, и слушал два голоса, которые были абсолютно одинаковы, и все же были двумя отдельными голосами. Потом мой проводник внезапно обернулся, я вздрогнул и перестал их слышать.

— Первый уже здесь, — сказал он мне.

— Знаю, — отозвался я. — Я слышал ваш разговор.

— Правда? Это замечательно! А вы его видели? Он там!

Я приподнялся, не вставая с места, и вытянул шею. Крупное блестящее черное тело покачивалось на волнах прилива и вместе с ними медленно двигалось к нам. Мне показалось, что я встретился с ним глазами, — они у него отливали серебром, — но я не был в этом уверен.

— Скажите ему, — сказал я, — что я не боюсь их и по-настоящему уважаю!

— Хорошо, — не совсем уверенно промолвил мой проводник, и я напряг слух, напряг до боли.

— Вы слышали ответ? — спросил он.

— Нет.

— Потому что не сказали этого самому себе. Я ведь предупредил вас быть искренним!

— Что он вам ответил?

— Что сейчас вы боитесь. Боитесь океана, меня, того, что они несут в себе и того, что есть в вас самом и что стремится вырваться наружу и соединиться с тем, что живет в них.

Я крепко смежил веки, и темнота ворвалась в меня со взрывом, за которым последовала внезапная и полная тишина. Но это была не только тишина — это была тишина, и темнота, и пространство, они нарастали во мне, ширились, превращаясь в неделимую необъятность, в абсолютность, какая существует, наверное, только между галактиками. И в этой необъятности мой голос произнес:

— Неужели я боюсь?

— Да, ты боишься, — ответил мне другой голос, но он был так же неотличим от моего, как тишина — от темноты и пространства. — Боишься, потому что не знаешь этих сил, потому что ни разу не пожелал увидеть их ни в самом себе, ни вне себя.

— Наверное, я просто не мог, — сказал я.

— Нет, ты всегда мог их видеть. Но другие люди, которые, как и ты, не осмеливались признать их своими, объявили их сначала нечеловеческими, а потом, когда эти силы совсем атрофировались в них, стали вообще их отрицать. И ты поверил, что они не существуют, но сейчас ощущаешь их присутствие в себе и боишься.

— Кажется, уже не боюсь, — сказал я, продолжая удерживать под веками темноту — тишину —.

— Да, ты уже меньше боишься, — сказал он. — И мы можем стать друзьями. Ты уже перестал быть отчасти человеком в вашем понимании, где главное — тело, а я для тебя уже не животное, и мы сможем друг друга понять.

— Но что же мы такое? — спросил я, дрожа от нетерпения.

— Не знаю, — рассмеялся он, и я увидел, что он весело кувыркается на волнах, как это делают дельфины, а между тем глаза у меня были закрыты.

— Я думал, ты знаешь, раз вы считаете себя умнее нас.

— Пока мы знаем только, чем мы не являемся и чем не должны быть. А вы, к сожалению, до этого еще не дошли.

— Раз мы друзья, так не будем обижать друг друга, — надулся я в своей межгалактической необъятности.

— Это не обида. Я тебе буду говорить свои истины, а ты мне свои. Так разговаривают друзья.

Я попытался найти какую-нибудь свою истину, чтобы сказать ему, но не нашел; все мои истины, казалось, превратились в темноту, тишину и пространство. Поэтому я только спросил:

— За что же вы тогда нас любите?

— Разве можно не любить младшего брата, который заплутался?

— Это — одна из ваших истин?

— Да, — ответил он и кувыркнулся.

— Дважды два — четыре, — сказал я внезапно.

— Что это?

— Одна из наших истин.

— Не понимаю, — промолвил он, смутившись.

— Привет, друг! А вот я знаю. Вы так считаете, правда? Это самое большое ваше заблуждение.

— Привет! — ответил я. — Почему заблуждение? Смотри, вот я до сих пор разговаривал с одним дельфином, а теперь появился ты. Один дельфин и еще один дельфин — два дельфина.

— Нет! Есть только один дельфин и... и дельфины. Это все.

— Ага! — торжествующе сказал я. — Для вас существует только единица и множество! Да ведь это самая примитивная ступень отношения к миру. Извините, но это... это животная стадия. Даже дикари в Австралии считают до пяти.

Оба дельфина перекувырнулись через голову, и я услышал их смех — он был веселый и безобидный. Потом тот, что появился позднее, сказал:

— Ты можешь пересчитать волны в океане? Можешь пересчитать все, что есть во Вселенной, измерить бесконечность? Счет нужен для движения тела, он мешает духу слиться с бесконечностью. А вы привыкли все считать, и как раз от того, что считаете тщательнее всего, страдаете больше всего. Хотя в силу атавизма любите только единицу. Любите одно солнце, а множества солнц пугаетесь. Страдаете, когда теряете одного человека, и равнодушны к гибели множества...

Я хотел было возразить, но вдруг понял, что они правы. Не знаю, как это получилось, но, плавая в межгалактической необъятности... (теперь я уже не удерживал ее за сомкнутыми веками, а плавал в ней с бесплотной легкостью и разговаривал с одним дельфином, потом еще с одним дельфином, и знал, что это уже другой дельфин, а потом и с человеком, имени которого не знал, но которого любил)... кружась в своей тишине — темноте — пространстве, я вдруг понял, что это — истина.

— Они знают Космос лучше нас, — объяснил мне этот другой человек. — Может быть, потому, что живут в океане, а он дает более верное начальное представление о Космосе. Их тела получают от него достаточно тепла и пищи, так что дух их свободен. Кроме того, они общаются между собой в коротковолновой амплитуде звезд-пульсаров. Вы думаете, это случайно?

— Говорят, что когда-то мы были очень близки, — печально, сказал первый дельфин. — Но чем опытнее и ловче становились ваши конечности, тем скованнее и примитивнее становился ваш дух. Вам уже мало того, что вы истребляете друг друга. Казалось бы, вы должны быть этим довольны, как некоторые звери, для которых высшее наслаждение — пожирать свое потомство. А знаешь, как больно нам смотреть, когда эти ваши летучие и плавучие дома разрушают друг друга, и вы падаете в океан, рыбам на корм! Когда-то вы хоть с нами не воевали, считали своими друзьями, а теперь истребляете и нас. Почему? Что мы вам сделали? Ведь наше мясо вам не по вкусу?