На пути в Халеб

— Прости меня, дон Йосеф. Сидим с тобой в этой бедной лачужке, тогда как стоит тебе только намекнуть, и мы можем отправиться в пленительное плавание по бескрайнему морю к какому-нибудь премилому островку. Ведь мир полон островов счастья, дон Йосеф.

Дела Рейна глянул в окно, и ему показалось, что там посветлело, но любопытство заставило его позабыть обо всем.

— Ходят слухи, — сказал он, — что капитан Колумб при помощи чудо-птицы и карты, которая необъяснимым образом оказалась однажды ночью у него на столе, доплыл до райских стран. Да только все это больше похоже на детские сказки.

— Сказки, говоришь ты? Каждое твое слово — чистая правда. Капитан Колумб доплыл до берегов рая.

— На судне? Возможно ли это? — пробормотал дела Рейна. — И кто же живет на тех островах?

— Жители островов счастья всегда веселы. Они не знают, что такое грех и изнурительный труд. Они понимают язык живущих рядом с ними зверей. Хлеб там растет прямо на деревьях, а кусты отягощены обильными плодами, оттого что некому сорвать их. Там нет законов, а потому нет и преступлений, каждый живет в свое удовольствие, не зная ни вины, ни страха смерти. Жители тех островов играют на свирелях, поют и резвятся. Если б и ты захотел побывать там, нет ничего легче. У меня есть корабль в далекой стране, в порту города Тир, который зовется также Цидоном. Мы можем пуститься в плаванье хоть сейчас, — поверь, я сведущ в морском деле не меньше капитана Колумба.

Не желая попасться в ловушку, дела Рейна переменил тему:

— Вправду ли вы, ангелы, противились сотворению человека?

— Вполне возможно, — Самаэль едва сдержал зевок, — я уж не помню точно, как это было.

В хижине воцарилось молчание.

«Самаэлю вот-вот придет конец, — подумалось Йосефу дела Рейна, — спрошу-ка я что-нибудь еще».

И тут же возникли у него в голове вопросы об испанском короле, правителе мира, о городе Авила, о деревянных и медных приборах для измерения звездных путей, о том, что станет с девочкой Еленой, и даже о смысле некоторых библейских стихов, значение которых виделось ему иначе, чем великим толковникам.

— А что делает сейчас капитан Колумб?

— Я вижу Христофора Колумба сидящим в шалаше из ветвей сандалового дерева, на берегу журчащего ручья, в окружении милых юных прелестниц: волосы их длинны, и на голове у каждой — венок из полевых цветов и зеленых листьев. А рядом юноши собирают сладкие корнеплоды, да так, что им не приходится при этом потрошить чрево матери-земли.

— Любовь к этому капитану переполняет мое сердце.

— Все мы чувствуем так же, — сказал Самаэль. — Если хочешь, я отведу тебя к нему.

— Отведешь?

— Говоря «отведу», я не имел в виду пешком. Я могу отвезти тебя, как на послушном всаднику муле, который взбирается по горной тропе, не сворачивая ни вправо, ни влево.

— А что будет с девочкой, которую я видел в яффском порту, малышкой Еленой?

— Она станет женой будущего правителя Афин.

— Царицей греков? Как та, что навлекла бедствие на свой народ в прошлом?

— Бедствие на свой народ? Глупости, дон Йосеф, — усмехнулся Самаэль, — предлог для путешествий, приключений и кочевой жизни. Греческие старейшины все простили ей, увидев, как она расхаживает по крепостным стенам Трои.

— Таков сговор старости и таковы ее услады, — заметил дела Рейна. — Это все от сухости и скуки.

— Старость смягчает сердца. — Самаэль ухмыльнулся.

— Может быть, она вовсе не была так красива…

— Она была прекрасна, — возразил Самаэль, — а расхаживала по стене, чтобы стрела греков как можно скорее поразила ее насмерть.

Эта подробность взволновала дела Рейна, но он снова заговорил о старейшинах и говорил долго, увлеченный общением с умным собеседником, у которого всегда наготове и веские доводы, и любопытные детали. Самаэль приводил бесчисленные примеры, поведал ему о старых законоучителях и справедливых судьях из разных народов. Рассказал даже о цвете их глаз, манере говорить, особенностях характера. Их опыт и забота о течении жизни должны — так он считал — снискать одобрение Йосефа дела Рейна. Но дела Рейна не соглашался: он говорил о том, что, пребывая в постоянном соседстве со смертью, старики с годами становятся одержимы желанием остаться единственными живыми людьми на свете — среди пустоты, которая все ширится, оттесняя жизнь, и еще сильнее подчеркивает их великое преимущество — их непомерно затянувшееся бытие.

Йосеф дела Рейна говорил и говорил, как вдруг взгляд его случайно упал на разложенный на столе пергамент. Буквы на нем совсем побледнели. Дела Рейна глянул в окно и лишился чувств.

Очнулся он на груде острых камней. Внизу, на узких улочках города постепенно пробуждалась жизнь. Поодаль, шагах в ста от себя, он увидел Самаэля, который сидел на крутом черном утесе и умывался, как кот, — лапой. Спустя мгновение он пропал из виду.

Дела Рейна встал и понял, что стоит на вершине высокой крепости, в окружении стен, сложенных из больших валунов, меж которыми торчат кустики жухлой желтой травы.

Светало; он различил очертания величавой горы Мерон и глубокого русла речки Амуд, спящие просторы окрестных полей и серебристые воды Тивериадского озера. Он постоял недвижно, потом бросил взгляд на утес, где только что сидел Самаэль, и произнес: «Мы еще встретимся!» Его сердце, как прежде, точила та же забота: извести, погубить Самаэля. С этой мыслью он и побрел в свою хижину, устало волоча ноги.

В отличие от других, которые на время ищут одиночества, а потом возвращаются к своим семьям и друзьям, дела Рейна оставался одиноким всегда и лишь изредка появлялся на людях, когда ходил окунуться в тивериадские волны. Однажды, возвращаясь обратно в Цфат, он увидел, как крестьяне забрасывали камнями молодого человека, который нелепо размахивал руками и вертел во все стороны головой. Сначала Йосеф решил, что движения юноши и впрямь чудаковаты, и лучше было бы ему вести себя как прочие, не привлекая чрезмерного внимания прохожих и не вызывая их насмешек и гнева. Однако при виде жестокости крестьян он подумал, что не зря их преследуют эпидемии и войны, и только страх еще может заставить содрогнуться эти заскорузлые души.

Он был потрясен, когда неделей позже этот юноша появился в его одиноком жилище. Гостя звали Йонатан, он говорил тихо и по большей части молчал. Дела Рейна заметил, что любое грубое или резкое слово причиняет ему страдания, а руки словно застыли, недвижно повиснув вдоль тела.

«Возможно ли, — подумал дела Рейна, — что мои слова мучительно режут чей-то слух?»

Он стал размышлять о себе, всматриваться в себя, хоть и не прекратил своих неустанных поисков; он был теперь словно поражен недугом, и каждый взгляд, устремленный внутрь себя, наносил ему новую рану.

Когда юноша пришел к нему снова, дела Рейна постарался сделать все, чтобы гость почувствовал себя уютно, он даже трижды вымыл пол. Застенчивость юноши исчезла, ей на смену пришла говорливость, и дела Рейна поразило, что гость выражал свое несогласие в резких и грубых отповедях и при этом ссылался на мудрецов, имена которых дела Рейна давно сумел позабыть.

Чем больше Йонатан говорил, тем яснее обнажалась перед дела Рейна его внутренняя суть, и увиденное пугало. Руки юноши с силой рассекали воздух, голос становился все более хриплым, тон — непререкаемым и высокомерным.

Порой в его словах было столько яду, что дела Рейна думал: «Или передо мной посланец Самаэля, или этот человек никогда не станет хорошим учеником. Глупо пытаться научить того, кто не готов смириться».

Он отослал юношу и увидел, как вновь замерли его уста и застыли руки.

Эта встреча оставила гнетущее впечатление. Прежде дела Рейна радовался, что никто с ним не знается. Даже самые поверхностные слухи о себе лишали его покоя. А тут собственная безвестность начала тяготить его, и, слыша, как возносят хвалу другим, он болезненно кривился. Мои современники, заключил Йосеф, сильно уступают в мудрости ушедшим поколениям. Однако былая радость покинула его; ночи, проведенные в одиноком бдении у стола, больше не приносили удовлетворения. В унынии продолжал он свои занятия и порой выпивал стаканчик вина, чтобы взбодриться и поддержать дух. Куда девалась веселая приподнятость, с которой он еще недавно брался за дело? «Безжизненность и пустота», — приговор его был суров.