На пути

Он же в награду даровал вам великое чудо: из такой дали привел сюда. Возблагодарите же Его от всего сердца и не отчаивайтесь более. Сегодня как епитимью прочтите покаянные псалмы и литанию всем святым. Благослови вас Бог.

Приор благословил Дюрталя и вышел. Дюрталь встал, глотая слезы; то, чего он больше всего страшился, случилось: монах, данный ему в наставники, оказался холоден, только что не нем. «Увы! нарыв мой созрел, но чтобы вскрыть его, был нужен ланцет!»

«Вообще-то, — думал он, поднимаясь по лестнице в келью умыть заплаканные глаза, — траппист под конец мне сочувствовал, не столько тем, что сказал, сколько тоном, каким говорил; потом, надо быть справедливым: его, быть может, ошеломили мои слезы. Отец Жеврезен наверняка не писал отцу Этьену, что я еду в обитель за обращением; ну так вообрази себя на месте человека, живущего в Боге вдали от мира, которому на голову вдруг выливают бочку дерьма! Словом, завтра посмотрим». Дюрталь поспешно протер полотенцем лицо: было уже около одиннадцати, начиналась служба шестого часа.

И он пошел в церковь. Капелла была почти пуста: в это время братья работали в поле и на шоколадной фабрике.

Отцы стояли на своих местах, в ротонде. Приор щелкнул колотушкой, все широким жестом сотворили крестное знамение, и слева певчий, невидимый Дюрталю (он устроился там же, где утром, перед алтарем святого Иосифа), начал молитву:

— Ave, Maria, gratia plena, Dominus tecum [94] .

Другая же часть хора откликнулась:

94

Богородице, Дево, радуйся, благодатная Мария, Господь с Тобою (лат.).

— Et benedictus fructus ventris tui, Jesu [95] .

Секунда перерыва, и чистый слабый голос старого трапписта пропел, как и накануне в начале повечерия:

— Deus, in adjutorium meum intende.

И пошла служиться литургия с постоянными «Слава и ныне», при которых монахи прикладывали чело к книгам, с ее серией псалмов, с одной стороны читавшихся бегло, с другой же — нараспев.

Дюрталь, стоя на коленях, отдался баюкающему ритму чтения, утомленный до того, что сам не мог уже молиться.

95

И благословен плод чрева Твоего, Иисус Христос (лат.).

Когда же служба окончилась, все отцы сошли с возвышения вместе, и Дюрталь поймал жалостливый взгляд приора, слегка обернувшегося к его скамье. Он понял, что монах молит Спасителя о нем, быть может, просит Бога указать ему, как завтра приступить к исповеди…

Во дворе Дюрталь встретил г-на Брюно; они пожали друг другу руки, и живущий сообщил, что в монастыре новый приезжий.

— Посетитель?

— Нет, один викарий из-под Лиона; он приехал всего на денек в гости к отцу аббату: тот болен.

— А я было подумал, что здешний аббат — тот высокий монах, который предстоял на службе…

— Нет-нет, это приор отец Максимин; аббата вы не видели и навряд ли увидите: он до вашего отъезда наверняка не встанет с постели.

Они пришли в трапезную, где отец Этьен извинялся перед толстеньким низеньким священником за скудный обед.

Батюшка был веселый, с большим носом и скулами, видневшимися из-под жирных щек.

Он пошутил с г-ном Брюно, которого, видать, давно знал, что у траппистов-де все время предаются чревоугодию, налил себе простенького вина и понюхал, притворно причмокивая, его бедненький аромат, а разложив ложкой по тарелкам яичницу, главное блюдо обеда, сделал вид, что режет курицу, восхищался роскошным мясом и обратился к Дюрталю: «Курочка, сударь, точно кормлена зерном; позвольте положить вам крылышко?»

Все эти шуточки раздражали Дюрталя — ему в тот день было совсем не до смеха; он только безразлично кивнул, желая про себя, чтобы трапеза окончилась поскорее.

Священник продолжал разговор с г-ном Брюно.

Они долго говорили о том о сем; наконец, заговорили про то, что в монастырском пруду откуда-то завелась выдра и опустошает его.

— А вы хоть знаете, где у нее нора? — спросил викарий.

— Вот и не знаем; ее вроде и легко выследить по примятой траве (этой тропкой она ходит к воде), но в одном месте след теряется. Мы с отцом Этьеном целыми днями ее сторожили, она ни разу не показалась.

Священник стал рассказывать, какие ловушки можно поставить; их было много. Дюрталь представил себе охоту на выдру, о которой так занятно рассказал Бальзак в начале «Крестьян». Обед подошел к концу.

Викарий прочел благодарственную молитву и сказал г-ну Брюно:

— Давайте пройдемся; нам что-то кофе не подали, так свежий воздух его заменит.

Дюрталь вернулся в келью.

Он чувствовал себя опустошенным, выжатым, разбитым, растрепанным, как шерсть, дряблым, как фруктовая мякоть. Тело, измотанное ночными кошмарами, издерганное утренними сценами, просило сесть и не шевелиться; душа, правда, уже отошла от паники, разрешившейся рыданиями у ног исповедника, но оставалась недужной и беспокойной; ей тоже хотелось замолчать, отдохнуть, уснуть.

Ладно, подумал Дюрталь, о бегстве нечего и думать — надо встряхнуться.

Он прочитал покаянные псалмы и литанию всем святым, после чего задумался, какую книгу взять: святого Бонавентуру или святую Анджелу.

Выбрал он блаженную из Фолиньо. Она грешила и покаялась; она казалась ему более близкой, более понимающей, более готовой к помощи, нежели Серафический доктор — святой, всю жизнь проживший в чистоте, огражденный от искушений.

Не была ли и она негодной плотолюбицей, не издалека ли пришла она к Господу?

Она вышла замуж, изменила мужу и развратилась; меняла любовников, а когда они истощались, бросала их, как шелуху. Вдруг благодать взошла в ней закваской и взорвала душу; она пошла на исповедь, но не посмела признаться в самом страшном из своих грехов и причастилась, прибавив ко всем прегрешениям еще и святотатство.

Дни и ночи мучаясь раскаянием, она воззвала о помощи к Франциску Ассизскому; на другую ночь святой явился к ней. «Сестра, — сказал он, — позвала бы ты меня раньше, я бы давно избавил тебя». На другой день она пошла в церковь, стала слушать проповедь священника, поняла: это к ней он обращается — и совершенно раскрылась, полностью исповедалась ему.

Отсель начались испытания жизни в суровом покаянии. Друг за другом она потеряла мать, мужа, детей, испытывала такие страшные искушения плоти, что ей приходилось хватать раскаленные угли и прижигать самое место язвы своих чувств.

Два года распалял ее бес. Она раздала имение свое нищим, приняла обеты Третьего ордена святого Франциска, ^{59} ухаживала за недужными и немощными, собирала для них милостыню на улицах.

Однажды ее выворотило при виде прокаженного с вонючими отваливающимися струпьями: в наказание себе она выпила воду, которой омывала эти струпья; приступ тошноты повторился; она вновь наказала себя, нарочно проглотив чешую, не прошедшую с водой и ставшую поперек горла, всухомятку.

Долгие годы она перевязывала раны и размышляла о Страстях Христовых. Наконец окончилось скорбное послушничество и настал лучезарный день блаженных видений. Иисус обращался с ней, как с непослушным ребенком, ласкал ее, называл лапочкой, любимой дочуркой; Он избавил ее от необходимости питаться, насыщая одними Святыми Дарами; Он звал ее, крепко обнимал, облекал нетварным светом, дал ей, как обетованной наследнице, при жизни познать радости Царства Небесного.

Она же была так простодушна, так кротка, что страх, несмотря ни на что, не оставлял ее, ибо ее тревожила память о прошлых грехах. Она не могла поверить в свое прощение и сказала Христу: «Я желала бы надеть железный ошейник и ходить по базарной площади, вслух вопия о своем позоре!».