На распутье

— Новые награды привез, князь? — едко прищурился Шеин.

Татищев усмехнулся:

— Сразу видать, что тебя, Михайло Борисыч, обделили. Государь велел узнать о вашем здравии. А у вас, я вижу, веселья, господа воеводы, нет. Чего сидите кривыми?

Шеин, перегнувшись через стол, не скрывая злости, спросил:

— Я тебе, князь, заявляю прямо: у вас в Кремле нету ни силы, ни власти! А ежели их нету в Кремле, то что можно дать от украинных мест? Все зыбко, князь, как в квашне с тестом. Опоры нигде нету. Все рушится!

— Все, господа воеводы, не так страшно, — заверил их Татищев. — Елец велено взять. К вам вот-вот подойдут свежие полки.

— Брось, княже, мутить воду, бо она и так мутная! — вскипел Шеин. — Трубецкой в пух и прах разбит. А у нас тут не лучше.

С улицы выплеснулся гул голосов, слышались злые, ожесточенные выкрики. Воеводы спешно вышли наружу из хаты на окраине села рядом с разграбленной болотниковскими шайками церковью — с нее сняли крест и наполовину ободрали сусальное золото на луковке. Ратники гуртились тут же, на церковном холме, и трудно было понять, из каких они были полков. Один, длинный, жилистый стрелец, став на обломок колымаги, бросал гневливые слова и в без того раскаленную толпу:

— За каво нам тут класть животы? То, видно, не царь, коли государство все попустил, а царь Димитрий, сказывали, жив, и нам один черт, что за таво, что за энтова, — надо уходить по домам!

— Айда, браты, домой, он верно баит! — кричал другой, с сизым носом. — Пущай воеводы обороняют рябого царя.

Хворостинин зычным басом перекрыл шум:

— Православные, ай уподобились католикам и алчным жидам, которых ведет вор на Русь? Пролупите глаза: эти антихристы превратили святой храм в хлев! Вам, знать, застило, ни черта не видите? Самозванец ведет с собой хищное панство, ксендзов [18] и жидов-воротил — тех самых, что попортили народ Северской земли, изгадили нашу веру на Украине.

18

Ксендз — польский католический священник.

Речь его, однако, не возымела действия — глухая смута и брожение в сбившейся толпе все усиливались. Прожженный стрелец, должно быть пользующийся большим уважением, приземистый и спокойный, на речь Хворостинина ответил:

— Воевать нам, господин воевода, не с руки. Нам об себе понимать тоже надо. — И зычно, раздувая ноздри, скомандовал густо теснящимся стрельцам: — По хатам, ребяты. Наше дело мужицкое… надо под озимок пахать.

Серым гуртом, поднимая пыль, конные и пешие стрельцы двинулись вон из города, кто куда.

…Разбитые и вконец расстроенные полки рати Трубецкого болотниковцы от Кром гнали, не давая опомниться, шесть верст. Тысячи легли под саблями, дротиками и палашами. Трубецкой, сорвав голос, с налитым кровью лицом, махая саблей, пытался остановить бегущих. Его сшибли с седла, князь вскочил, пытаясь остановить бегущих:

— Назад! Зараз головы посрублю!

— Веди, княже, в Орел — не то останешься один, — прозвучало в ответ.

Трубецкой в разодранной кольчуге, без шлема и наручей [19] , шатаясь от усталости, с трудом поднялся в седло; жалкие остатки войска, несколько сотен, вернулись в Орел. Остальные, рассеявшись в туманной мгле, разбрелись к своим очагам.

19

Наручи — наложники, часть латных доспехов.

XIII

В ненастной мгле октябрьского дня, где-то впереди, тонули берега Оки. Болотников, укрытый войлочной накидкой поверх лат и в сером колпаке, ехал шагом. Гнедая чистопородная кобылица, которую он взял недавно на княжеском подворье, косила лиловый глаз и оскаливалась. Болотников морщился от затекавшей за шею воды; кроме усталости, его угнетал голод — целый день ничего не брал в рот. Победа под Кромами над Трубецким воодушевила Болотникова, но его заботило поведение царя Димитрия, который медлил и словно чего-то боялся… Болотников возвращался мыслями к самозванцу. «Царь ли он? Положим, я не шибко верю, что он сын Ивана, но иного пути мне нету. В холопах и в рабах я потянул лямку, будя. Таперя похожу в воеводах» — такая мысль сильно грела его…

Победа под Кромами и Ельцом, где Болотников разгромил полки князей Трубецкого и Воротынского, открыла дорогу на Москву.

Повстанцы приободрились, но Болотников же предостерегал:

— Рано, ребятки, рано радоваться! Как бы нас не трепанули у стен Москвы. А медлить — никак не можно. Надо идтить поскорей туды! Ну, а возьмем первопрестольную — можете добром боярским попользоваться. Понежитесь с княжескими женками. Таперя пришел наш черед.

Однако в семи верстах от Калуги, в устье Угры, где она впадает в Оку, повстанцев встретили войска Ивана Шуйского. Болотников отвел войско к городу и осел в нем.

Несколько побитых «воровских сотен» дело царских войск, однако, не поправило — голытьба стремительно катилась к Москве.

На предложение Шубника отстать от вора Болотников ответил: «Я дал душу свою Димитрию и сдержу клятву: буду в Москве не изменником, а победителем!..»

Он, как конь, ходящий по кругу в приводе, ни о чем ином не думал. «Не объявится Димитрий — назад уже ходу нет». И он шел по этой гибельной дороге; дурная воля, как красное вино, дурманила голову.

Всюду орудовали шайки — по всем проезжим дорогам Шаховской слал во все концы своих, и те поднимали города и веси на мятежи. Шуйский, чувствуя себя как на раскаленной сковороде, говорил боярам со злобой:

— Все от вашего подлого неверия и вражды ко мне, — на вас, господа бояре, вина!

«А воеводы пошли к Москве, в Калуге не сели потому, что все городы украинные и береговые отложились и в людях стала смута».

…С тех пор как Купырь стал телохранителем первого воеводы царя Димитрия, каким казался ему бывший холоп князя Телятевского Ивашка Болотников, он приобрел горделивую и воинственную осанку. Княжеская епанча [20] , а под нею богатая ферязь распирали его самолюбие. Поглядывая на квадратную спину хозяина одиноким ржавым глазом, Елизар предавался таким мыслям, отчего мутилось в глазах и перехватывало глотку. «А я-то чем хуже тебя али вора Веревкина? У того рожа наподобие медной сковороды. — Купырь плюнул. — А ежели подумать… чем я не государь? Конешно, с ряхи не взял, живот, как ни жру, проваливается… И все жив моей морде проглядывает государево».

20

Епанча — широкий безрукавый плащ, бурка.

Размешивая грязь, кони миновали хутор. Впереди, за лозняками, показались всадники; ехавший впереди, на белом коне, прибавил шагу, правя к Болотникову. Это был рослый, с ладной выправкой и прокаленным ветрами и солнцем лицом сотник Истома Пашков. Сабля, парчовая мурмолка с пером, узорные рукавицы, малиновый шелковый кушак — одним словом, выглядел он по-княжески.

Чувство превосходства над холопом появилось в глазах Истомы, как только он увидел Болотникова. «Сермяжник [21] ! Надо мной тебе не стоять»! Хотя и сам был учен на медные деньги, Пашков кривил в усмешке губы, выжидая поклона Болотникова. Тот же, однако, и не думал кланяться. С минуту оба предводителя молчали.

21

Сермяжник — мужик, крестьянин.

— Я привел к тебе рязанцев, а ты знаешь, что они самые надежные воины, — сказал высокомерно Истома.

— Зайдем в хату. Обсушимся. — Болотников тронул коня, направив его к кровле.

Хозяева: старик, старуха, две молодые бабы с ребятами, пялившие глаза от страха, — перешли в летнюю половину. Не успели снять мокрую одежу, как загудели шаги, и в хату вошел скорый на ногу, одетый на манер рыцарей, с лицом, обрамленным куценькой русой бородой и пушистыми усами, Прокопий Ляпунов. Он был жилист, по-звериному поджар и подвижен. Рязанский воевода Григорий Сумбулов, вошедший за ним, плотно сбитый, с чернявыми усами и тоже при короткой бородке, в сапогах с голенищами до паха, походил на темный дубовый бочонок из-под медовухи. Воевода прогудел, будто глотка была выложена медью: