На распутье
Шрифт:
— А кто тебе, интересно знать, дал такой чин?
— Государь Димитрий.
— А где он, этот «государь Димитрий»? Его нет нигде, — бросил в раскаленной тишине Пашков.
— Я царя Димитрия видел как вас, и я сполняю ево волю, веду войско, чтобы взять Москву.
— Пошто ты выше нас? — вздернул плечи Прокопий. — Мы, вона, Рязанскую землю подняли с Сумбуловым и Пашковым без твоего указа.
В дверь просунул физиономию тысяцкий, спросил:
— Твоя милость, ребята притащили боярских женок и дочек. Чево с ними делать?
— А ты не знаешь — чего? Али стар стал? Пущай ребята оженятся, коли есть охота.
Пашков
XIV
А на воле тешилось их войско.
— Гуляем, братки! Теперь Шубнику — хана! — сказал Зяблик.
— Не накликали б мы себе на шею ляхов с ихними ксендзами, — с опаской проговорил Купырь.
— Идем-то за народную волю, — отрубил какой-то холоп.
— Хто знает, хто он? Иванов ли сын? Слыхал я, братцы, што он заслан с Польши, — сообщил худой холоп.
Сидели в разграбленной церкви. За сорванными дверями посвистывал холодный ветер, в выбитые оконцы засекал дождь. Прямо посередь храма смуглолицый человек разжег кострище; огонь вскидывался едва ли не до купола, откуда, распростерши руки, смотрел на них Господь Христос. Молодому Гуне почудилось, будто уста Господа с ропотом зашевелились… Гуня переменился в лице и закричал.
— Что, аль живот схватило? — спросил его участливо Зяблик.
У Гуни дрожали от страха губы.
— Братцы… показалось… Бог… ропщет на нас!.. — Он едва окстился с перепугу.
— Есть за что гневаться, — сказал кто-то.
— Паскудно, — заозирался Гуня, — в храме огонь развели… Не к добру, братцы!
Слова его вдруг поколебали даже Купыря. Он тайком окстился.
— Ты, нехристь окаянный! Ты где огонь зажег?! — напустился он на смуглолицего, нерусского вида человека. — Ты где сидишь, собака?! Проклятый иудей! — Купырь ухватил его за воротник.
— Гляньте-ка, навроде кто черным крылом омахнул. — Молодой холоп снова стал креститься от страха.
Непонятный ужас охватил повстанцев — они поспешно кинулись вон, едва ухватив шапки…
Во двор ввалилась новая гурьба казаков на телеге, запряженной десятью свиньями; за ними перла еще ватага. Трещали тыны, в огонь летело все, что ни попадало под пьяную руку.
— Гуляй, панове добродию! Самозванец ведет охочих до чужого в Москву! Россию он прямит под Польшу. Говорят — дал слово католикам и жидам строить в наших городах костелы и синагоги.
— Возьмем Москву, а там уже всего много: и винных погребов, и баб, — зычно выкликнул Белобородько.
— Сабля всего добудет! — подтвердил рябой казак, вышибая пробку из бочки. — Постоим, братове, за православную веру! Нам уж пора идти на милую Украйну и гнать оттуда магнатов, ксендзов и сынов Авраамиевых.
— Идем на Запорожскую Сечь! Там еще пел пан Зборовский, — кричал третий казак.
— Коли он жив, псюха, то, ежели встрену, ему отрублю голову! — пообещал сивоусый. — Тот галицкий пан кликал казаков идти и сжечь Москву. А Москва казакам — та ж мать.
— Я тебя, дурня, сам отправлю к Господу, если ты еще вякнешь, что Москва нам мать! — посулил ему Белобородько.
Казак дернулся к нему:
— Ты был атаман да пан, а ноне — я те сам зубы выбью!
Приземистый казак, державший в руках пустую люльку [24] ,
стал меж ними:— Помиритесь. Пока жыта, поты мыта [25] .
— Братове! — сказал казак, нос которого напоминал спелую сливу вследствие выпитой горилки. — Идем на Украину к Сагайдачному! Он супротив изуитов, панов, католиков и подлых жидов блюдет нашу веру.
24
Люлька — трубка.
25
Живется до того, покуда есть прокорм.
— Я Сагайдачному не верю, — бросил казак, походивший на брюхатую бабу, — бо он такой же, как загонный шляхтич Крыштоф Косинский.
— Мы не верим Сагайдачному! — крикнуло несколько голосов. — Идем с Димитрием.
— Его нигде нету. Он тянет, а Шуйский может нас покончить, — сказал с осторожностью Семен Швыдченков, от его атаманства ничего не осталось, кроме шестопера [26] да усов, и то обгорелых. — Братове, я не верю, что он — Димитрий.
— Как ты можешь не верить, что он Димитрий? — напустился на него казак, похожий на брюхатую бабу.
26
Шестопер — палица, булава, кистень, жезл о шести перьях или резных, чеканных крыльях.
— А чего он не идет на Москву?
— Братове! Добродию! Иван Болотников ведет на Шуйского кабальных холопов, и наше дело послужить ему. А ежели Димитрий призовет с собой магнатов, ксендзов, жидов, мы его изрубим в куски! — как бы от имени всех сказал вислоусый казак.
XV
— Где тот бродяга, который вчера встретился возле лавки? Я велел его привесть ко мне? — спросил Шаховской вошедшего слугу.
— Зараз он, господин воевода, вона, на паперти, — показал тот рукой на церковь. — Мне он ответил, что, дескать, царевичу не по чину идти кому бы то кланяться.
Шаховской отправился к церкви. Услыхав вчера, что в Путивль прибыл какой-то человек, именем Илейка, выдающий себя за сына Федора Иоанновича, Шаховской не мог отделаться от мысли, что «царевич Петр» может пригодиться. Илейка, кургузый и словно весь перекрученный, оскалив желтые мелкие зубы, стоял на паперти: или промышлял подаяние, или кого выглядывал, царапая народ быстрым собачьим взглядом.
— Что, «царевич», жрать, вижу, охота? — Шаховской смерил с ног до головы нового спасителя России.
— Со мной так калякать, боярин, негоже, — огрызнулся Илейка.
— Брось, Илейка. Пойдем во дворец — там я велел собраться всем. В такой страмоте тебе показываться нельзя. Одежда царская у меня припасена.
— Горло промочить найдется чем?
— Найдется. Разве по твоим благородным речам не видно, что ты царский сынок? Морда, конечно, Илья, у тебе, суконная, но мой брадобрей похлопочет.
Илейка пришел в негодование:
— Боярин, ты меня не зли. А найдешь мне на ночь девку?