На распутье

Подъехавший Трубецкой невозмутимо заявил:

— Ищите, воеводы, денег! Казаку без горилки нельзя. Денег не дадите — я не удержу казаков. Гетман убег недалеко!

Воеводы вошли на какой-то двор, в избе их встретила молодуха, она стала благодарить их за избавление от шляхты. Князь Пожарский ласково попросил:

— Дай, родная, кипятку. На воле стыло.

Кузьма вынул из походной сумы корбш и сало.

— Надумал я так, Дмитрий Михалыч: казны у нас с тобой — ни на понюх. Казаков же пустить в северные города никак нельзя. Выход, стало быть, один: пошлем Авраамия в Троицкий: там зачалось доброе дело — оттедова и подсобят.

Не успели выйти из избы, воротился лазутчик с Можайской дороги с вестью: Ходкевич с обозом припасов опять изготовился лезть на Москву, намереваясь любой ценою пробиться к Китаю.

— Слушай, князь, — сказал Кузьма, всегда поражавший Пожарского своей быстрой сообразительностью, — не дай Бог коли прорвется — тогда беда, ляхи не подохнут в Кремле. А чтоб вышло надежно, надо копать через все Замоскворечье, от берега до берега, ров да вязать плетеницы — в них гетман увязнет.

— Славно, Кузьма! — Пожарский присел к столу, велев позвать своего писаря — старого дьячка с болтающейся на шее чернилицей.

— Пиши грамоту в города, — сказал ему князь. — «По благословению великого господина преосвященного Кирилла, митрополита Ростовского и Ярославского и всего освященного собора, по совету и приговору всей земли, пришли мы в Москву, и в гетманский приход с польскими и литовскими людьми, с черкасами и венграми бились мы четыре дня и четыре ночи. Божиею милостию и Пречистой Богородицы и московских чудотворцев: Петра, Алексея, Ионы и Русской земли заступника великого чудотворца Сергия и всех святых молитвами, всемирных врагов наших, гетмана Ходкевича с польскими и литовскими людьми, с венграми, немцами и черкасами от острожков отбили, в город их с запасами не пропустили, и гетман со всеми людьми пошел к Можайску».

Въехав в Троицкий, сразу же направились в келью архимандрита. Палицын подошел к старцу, проговорил с мольбою:

— Отец Дионисий, беда: как бы не ушли из Москвы казаки! Казна наша пустая. Чем подсобим ратному делу?

— Собери братию в собор, — сказал Дионисий кривому монаху.

Все служки и разные люди в один миг сбились в обители.

— Братие! Отдадим, что можем, но отстоим матерь-Русь! — сказал Дионисий. — Ничего не пожалеем ради спасенья земли.

Денег в обители не было, но оставались нетронутыми церковные облачения, вышитые золотом и жемчугами. Троицкие власти отправили их в залог казакам и обещали выкупить в скором времени.

Вместе с тем они отправили казакам воззвание, где расхваливали их мужество и доблести.

…Казаки, увидев подводу, скопом повалили к ней.

Но, когда узнали, что им привезли, вдруг на лицах казаков появилось выражение стыда и страха.

— Будь мы поганой веры, то мабудь и взяли. Пускай отсохнут у того руки, кто возьмет святыни Сергиевой обители! — от имени всех заявил с решительностью атаман Козлов.

— Свези назад! — крикнул Межаков, захлопнув крышку сундука.

— Не притронемся! — разнеслось по всему табору.

От первоначального желания скорее попользоваться добром не осталось и следа. Атаман Дружина Романов, почесываясь, проговорил:

— Перетерпим, чего там…

Показался на коне воевода Трубецкой: на бронзовом, луженом лице его было тоже выражение стыда.

— Марко и ты, Дружина, сейчас же везите имущество обратно в Троицкий, — распорядился он, перекрестившись. — Видит Бог: мы не сукины сыны.

— Русь вам, казаки, навечно останется благодарной, — с дрожью в голосе выговорил Палицын.

VIII

Месяц Кремль держали в смертельном кольце осады. Жолнеры, доведенные голодом до отчаяния, тенями ходили по Кремлю. Умерших стаскивали в ямы. Полковник Николай Струсь, командующий гарнизоном, успел порядочно нахапать золота и царской утвари. Но все это не имело теперь цены.

Ляхи в Кремле от лютого голода ели человечину. Вначале осажденные надеялись, что вернется гетман Ходкевич. Проходили недели, гетмана не было. Оставшиеся в Москве поляки были обречены на страшную гибель.

Человек двадцать солдат, как псы, кинулись с разных сторон на мертвеца, топорами стали рвать и рубить на куски его тело. Молодого гайдука, упавшего под ноги, постигла та же участь, что и пожилого.

От Успенского бежал и кричал какой-то длинный пан, грозясь кулаками:

— Не трогайте их! Тела принадлежат родственникам. Я, как судья, запрещаю!

Человек пять наемников, больше походившие на вставших из гробов мертвецов, бросились к нему. Судья, почувствовав опасность быть съеденным, с диким воплем как полоумный понесся прочь во все ноги^{40}.

Приказ командующего гарнизона полковника Струся — забить, как скот, на мясо выпущенных из подвалов пленных, был исполнен: все до единого трупа сварили в страшных котлах.

Однако посланный 22 октября для переговоров с полковником Струсем воевода Василий Бутурлин вернулся ни с чем, заявив:

— Пустая затея, Дмитрий Михалыч, ни Струсь, ни другие полковники даже не хотят слушать о сдаче.

Наемники, чтоб не иметь лишних ртов и страшась за свои жизни, выпустили из крепости жен и детей боярских, наказав им вымолить у вождей ополчения пощаду себе.

Казаки Трубецкого, чуя хорошую поживу, ходкой рысью погнали коней к ставке Пожарского и Минина. Князь Дмитрий Михайлович стоял на подворье боярина Морозова, распоряжаясь устройством выпущенных боярских жен и детей:

— Всех накормить. Сыскать лекаря: пущай осмотрит хворых ребятишек.

Казаки разъярились за то, что им не дали ограбить боярынь, и похвалялись убить самого Пожарского.

Двадцать второго октября 1613 года сильной атакой казацких сабель поляков вышибли из Китай-города, голодные не могли защищаться, но Кремль ляхи продолжали держать.

…Когда повернул второй месяц жестокой осады, наемники истошно завопили с кремлевской стены:

— Сдаемся на вашу милость. Полковник Струсь складывает оружие. Только пощадите нас, даруйте нам жизнь! Видит Бог, что мы не помышляли русским ничего плохого. И мы уважаем вашу веру — она не ниже католической и лютеранской.

— Подохнуть достойно не могут! — ворчал Минин. — Тонки паны гетманы кишкой. Теперь они уважают нашу веру! Узнали, почем фунт лиха.

Поляки просили пощады, выговаривая себе только одно условие: чтобы сдавшимся оставили жизнь. Они, знавшие свирепость казаков, уговаривались сдаться Пожарскому, но ни за что не хотели попасть в руки Трубецкому.