На реках вавилонских

— За пять лет до нас, — шепнул Правому Левый.

Грамота за хорошую учебу в социалистической школе. Возможно, в мое время таких грамот еще не было. А у Кати их было полно. "За отличную учебу и образцовую общественную работу в неучебное время", и она настояла на том, чтобы все их взять с собой на Запад. Даже если там они вовсе не обозначали вехи в возможной карьере их обладательницы. В конце концов, не зря же она собирала весь этот хлам, заявила она мне, но на мой вопрос, для чего же тогда, ответить не смогла. Даже школьные аттестаты в оригинале дети не имели права увозить с собой. Им выдавались копии, дабы у государства оставалось то, что ему принадлежало.

Я положила ногу на ногу и промолчала.

— Однако на еврейку вы не похожи.

— Что, простите?

— Вы не похожи на еврейку. Или, скажем так: на типичную еврейку. Но раз у вас мать еврейка, значит, и вы — тоже.

— И как выглядит типичная еврейка?

— Это вам лучше знать, фройляйн Зенф. Зенф — это еврейская фамилия, да?

Я не смогла подавить стон.

— Это фамилия моей матери.

— Звучит вроде бы по-немецки, — пробурчал Левый и опять углубился в чтение лежавшего перед ним красного листа бумаги.

Я закусила губу и, насколько могла, продлила выдох. Если не вдыхать воздух, — пыталась я себя убедить, — то можно как бы съежиться, и взрыв будет исключен, или, по крайней мере, сильно затруднен. Левый с папкой в руках встал и вышел из комнаты. Остался Правый, но был он теперь уже не Правый, а Единственный, мой единственный визави за столом, в то время как еще три человека, вероятно, по рангу и функциям люди малозначительные, стояли сбоку на страже. Не поворачивая головы и оставаясь совершенно неподвижными, они уголками глаз улавливали малейшее движение. По крайней мере, мое. Единственный сложил документы, сделал значительную паузу, насладился навязанным им молчанием, в конце концов, улыбнулся своими воспаленными глазами, которые от этой улыбки совершенно исчезли, и посмотрел на меня.

— Фрау Зенф, вот чего я никак не пойму: зачем вы уложили зубную пасту и мыло — вы же сегодня будете ночевать в квартире вашего будущего мужа, в вашей с ним квартире. Мы только попусту потратим время, если вы дальше будете морочить нас сказками. Что, у него мыла нет? У вашего жениха Беккера?

Я посмотрела на этого человека в мундире службы, определить которую не смогла, почувствовала, как кровь ударила мне в голову, и закрыла рот. Я зык у меня прилип к гортани.

— Вы что, Зенф, потеряли дар речи? Пройдемте — ка со мной.

Я встала и по узкому коридору последовала за Единственным в другую комнату. Комнаты здесь были без окон. Пол, покрытый пластиком, пах чем — то острым и сладковатым, подошвы на нем скрипели. Запах этот напомнил мне школьные ранцы Алексея и Кати. Кожзаменитель. Штампованная синтетика. Уже много лет все те же три модели; чаще всего бывали только две — коричневая и ярко — зеленая, сочетание желтого с оранжевым встречалось редко. Несколько лет тому назад, кажется, попадался еще красный цвет.

Я слышала, как мои каблуки стучат по пластику, чувствовала, что неожиданно для себя и вопреки ситуации зашагала с некоторым воодушевлением — воодушевлением, какое можно было бы объяснить радостной взволнованностью; юбка обтягивала мне бедра, я почти пританцовывала, в точности так, будто направлялась на бал и радовалась предстоящему развлечению. Человек в мундире открыл мне дверь, я вежливо и весело ему кивнула, а кто-то другой затворил дверь за мной.

Я опять оказалась в обществе чиновников, их было человек десять, в комнате стоял густой табачный дым. Один из этих людей окинул меня взглядом сверху донизу, юбка успокоилась. Я скрестила на груди руки.

— Садитесь.

— Спасибо, у вас здесь не слишком-то уютно.

— Сядьте, — подтвердил, видимо, старший по чину. Я доверительно ему улыбнулась. Кроме меня, женщин в комнате не было. Я думала о том, что навещу в Париже дядю Леонарда. Он жил со своей третьей женой на краю Марэ. Со второй он жил в Америке, к северу от Сан-Франциско, на невысоком холме посреди леса. По утрам к его большому окну на террасе слетались колибри и пили подслащенную воду, налитую в небольшие сосуды, подвешенные под крышей. Они так часто хлопали крыльями, что человек убеждался в быстротечности времени. Дядя воспринимал это как утешение. Когда он смотрел в окно, то видел только лес, а немного дальше внизу они могли зимой разглядеть за кедрами восточный берег маленького озера; летом в долине часто стоял туман. Три года тому назад, когда я в последний раз видела дядю, он рассказал мне, что, вернувшись с третьей женой в Париж, он может еще надежнее забыть всё, в особо благоприятные моменты — даже свое прошлое, а иногда — и самого себя. Возможно, дядя Леонард обрадуется встрече со мной. Он покажет мне в Париже то, что не найдешь на видовых открытках: мясную лавку Панцера и леса, которые не стоят перед домами, как у нас, а сетью свисают с крыши. Он собирался поесть со мной свежих устриц. Я познакомилась бы с обоими его американскими сыновьями, у которых было много профессий и которые разбирались понемногу во всем, а толком — ни в чем, как он утверждал. Вот что делает с человеком свобода, без конца повторял он, поглядывая на меня наполовину сочувственно, наполовину завистливо, хотя у меня вроде бы никакой свободы не было, и мне не оставалось ничего другого, как начать научную карьеру. И будучи уже так близко к цели, я не испытывала ни малейшего желания еще исполнять чьи-то приказы. Но вести себя глупо не хотела тоже. Я села.

— Вы химик?

— Как вам известно.

— Вы четыре года работали в Академии наук?

— Да, по окончании университета я начала там работать. Но уже два года там не работаю. Я работаю на кладбище.

— На кладбище?

— В последнее время — да. Из-за предстоящего отъезда. — Я удивлялась тому, как мало, казалось, знают эти пограничники. Эти вопросы в последние месяцы мне задавали неоднократно — и других людей в моем окружении тоже об этом спрашивали, про некоторых я это знала, про других могла лишь догадываться.

Человек в мундире листал бумаги.

— Встаньте.

— Я должна встать?

— Да, мы же вам только что сказали. И не задавайте вопросов. Вопросы задаем мы.

Я встала. Юбка у меня прилипла к заду.

— Заявление на отъезд было подано в апреле позапрошлого года. Начиная с мая по отношению к вам действует ограничение контактов. Вы были засекречены?

— Нет. Я хочу сказать, что запрет на контакты должен был действовать и дальше, но засекречена я еще не была.

— У нас другая информация. Вы хотите нас обмануть?

— Нет.

— Над чем вы работали в Академии наук?

Мне жали туфли, я переминалась с ноги на ногу и оглядывала присутствующих.

— Мы дождемся ответа?

— Что я могу вам об этом сказать? Я уже забыла. О том, чего я не забыла, я должна молчать, а о чем не должна молчать, того вы все равно не поймете. Вы не специалисты, господа.

— Ого, какая хитрюга, — чиновник захлопнул лежавшую перед ним папку и стал шепотом переговариваться с начальником, сидевшим в сторонке позади него.

— Увести. — Начальник кивнул высоченному парню с непропорционально маленькой головой. Он был такого высокого роста, что его брюки явно пришлось выпустить — темнозеленый цвет нижнего края этих брюк выглядел, словно кайма. Высоченный схватил меня за руку выше локтя и отвел в соседнюю комнату. Тоже без окон.

— Где мои дети?

— Вы что, не слышали? Вопросы здесь задаем мы.

Тут бы я охотно присела, но в этой комнате не было ни стула, ни стола, а садиться в юбке прямо на пол в присутствии этого чиновника мне не хотелось. Я посмотрела на свои часы. Было начало седьмого. Алексей и Катя скоро проголодаются.

Когда я снова взглянула на часы, было десять минут седьмого, а на часы я смотрела примерно каждые три минуты, в последний раз — без пяти семь, когда вошел прежний чиновник с женщиной в форме.

— Какие-нибудь происшествия? — спросил он высоченного.

— Никаких происшествий, — прозвучало с высоты. В виде приветствия высоченный держал руку у виска.

— Раздевайтесь. — Старший чиновник благожелательно мне кивнул.

— Что, простите?

— Вашу одежду можете вручить вот этой коллеге. — "Эта коллега" тупо взглянула на меня. Имена не назывались. На секунду я задумалась над тем, как могут звать такого молодого служащего, пусть высокого, но с такой маленькой головой, в каком подразделении он служит и какое у него звание. Быть может, он капитан? Но "капитан" значит главарь, а у этого голова маленькая, да и звание, наверное, невысокое. Но такой игры слов следует избегать, следует считать ее уязвимой с точки зрения закона, поскольку служащий с маленькой головой оказывается по ее причине ущемленным, профессионально и недвусмысленно, это ущемление делает его смешным, и в мире, где царит порядок, оно просто недопустимо. Старший из чиновников рявкнул на меня: