На реках вавилонских

Очередь к автомату смешалась, мужчины и женщины стали в кружок и разговаривали. Когда дверь в кабину открылась, я остался стоять на месте и ждал. Лезть вперед я не хотел. Листок с телефоном приюта, который я держал в руке, намок, синие чернила расплылись, и я уже с трудом различал цифры.

Я достал из кармана куртки носовой платок и вытер руки. Я тер их, но синяя краска не сходила, ее как будто становилось больше, и на вышитом носовом платке тоже остались пятна. Хотя лепестки роз уже увяли, они еще хранили запах старой женщины, которой я достал веревку, позволившую ей броситься с дерева прямо перед моим окном. Ее смерть смягчила меня и привела к тому, что шум в ушах стал звучать не как отдаленный грохот океанского прибоя, а как плеск, безмятежный плеск того северного моря, какое я, как мне казалось, узнал на ее дешевой акварели. Балтийское море шумело у меня в ушах, его волны мягко ударяли в берега моих барабанных перепонок и наполняли слух клокотанием и бульканьем, а потом наступила тишина.

Люди перед телефонной будкой переступали с ноги на ногу. Круг их уплотнился. Кабина была пуста, эти люди явно перестали ждать. Мне приходилось ступать медленно из-за плотной наледи на мостовой. За метр до кабины я остановился и обернулся. Один из стоявших в круге мужчин проследил, как я шел к кабине. Он повернулся ко мне спиной. Тишина у меня в ушах отступила, мне казалось, что они полнятся шепотом и говором, эти люди одни за другим бросали на меня косые взгляды. Они стояли плечом к плечу. Шепот не прекращался, а дверь кабины была открыта.

— В чем дело? Вы что, звонить не собираетесь? — крикнул мне один из них. Их плащи зашуршали.

Или мне это только послышалось? Шорох и шелест, шипение и шепот. Один из них бросил на меня взгляд через плечо и мотнул головой, что я воспринял как призыв. Я мигом проскользнул в кабину.

Набирая номер, я слышал на линии какой-то треск, а потом некоторое время ничего не было слышно. Мое сердце билось где-то в ухе, и стук его отдавался в трубке. Занято. Я попробовал снова, набрал код, подождал. После нескольких попыток линия освободилась, и я смог набрать все цифры до конца. Опять я какое-то время ничего не слышал, потом в трубке раздался шум, треск, шепот. Возможно, шепот звучал где-то рядом или застрял у меня в ухе и был слуховой галлюцинацией.

Вдруг я услышал знакомый сигнал. Сердце у меня заколотилось.

Кто-то снял трубку. Мужской голос произнес что — то, чего я не понял. По необъяснимой причине я рассчитывал услышать женский голос, и не мог себе представить, что обладатель мужского голоса имеет отношение к детскому приюту.

— Алло?

Бывало, что к разговору подключалась госбезопасность.

— Алло? — нетерпеливо повторили на другом конце провода.

Япоспешно повесил трубку. Быстро огляделся: эти люди по-прежнему стояли вокруг и время от времени посматривали в мою сторону, словно все еще ждали, когда освободится телефон. Я снова набрал номер. Раздался сигнал, на этот раз ответила женщина.

Прежде чем я успел что-то сказать, я услышал щелчок. Связь прервалась. Монета выпала обратно. Не кладя трубку, я бросил в автомат еще несколько монет. Набрал номер до предпоследней цифры, потом нажал на рычаг и собрал выпавшие монеты. Снаружи собралось еще больше народу. При первом же шаге из кабины я поскользнулся, потерял равновесие и растянулся на льду. Чья-то нога наподдала мне под ребра, другая ударила в живот.

— Подонок, — услыхал я, — клоп вонючий. — Едва мне удалось встать на четвереньки, как меня свалил удар в затылок. — Предатель. — Я ударился лбом об лед. Ощущение холода было приятным, и тем не менее я пытался встать. — Дырка в заднице. — Надо мной возникла физиономия женщины с надутыми щеками, она плюнула мне прямо в лицо. — Проваливай, ты, жалкий кусок дерьма, чертова дырка в заднице, предатель! — Казалось, во рту у нее неиссякаемый запас слюны: словно при замедленном кинопоказе, я видел, как этот рот открывается и закрывается, выбрасывая жидкость, которая в воздухе, между ее и моим лицом, обретает форму, вытягивается в длину, пузырится, распадается на брызги, которые разом ударяют мне в лицо, — не женщина, а плевательная машина. — Шпик из Штази! — Пинок в поясницу, боль пронзила мне спину, отдалась в затылке и в голове, нутро у меня горело, и что-то там трещало, будто дрова в топке. Позвоночник точно переломился вовнутрь, боль была обжигающей и раскалялась все сильнее. Кто-то снял свою ногу с моей руки, с моих пальцев, которыми я больше не мог шевельнуть. Я беспомощно дергался, как перевернутый на спину рак, и думал, что мой панцирь, возможно, выдержит, а возможно, и нет. Хорошо еще, что боли я больше не чувствовал: так мал оказался во мне ее запас. Голоса удалились. Я почувствовал на себе что-то теплое и пытался определить, что это. Какой-то мужчина еще стоял возле меня, я слышал, как его звал другой. Сквозь штаны и свитер тепло доходило до моей кожи и стекало у меня по лицу. Мне показалось, будто я вижу, как тот мужчина засовывает свой прибор в штаны, поворачивается и уходит. Но в этом я не был уверен. Так что я продолжал лежать и ждал новых ощущений. Однако их не было. Мысль моя не останавливалась. Я попытался зацепиться за какие-то детали, чтобы не потерять сознания. Тепло обернулось ледяным холодом.

Перед моими глазами остановились две пары маленьких сапожек. Надо мной склонилось чье-то лицо.

— Что вы тут делаете? — Девочка с любопытством смотрела на меня.

— Он мертвый, — сказал другой ребенок и ткнул меня сапогом в плечо.

— Тогда мы должны кого-нибудь позвать. — Девочка продолжала всматриваться в мое лицо. Я хотел им сказать, что не надо никого звать, что я живу прямо здесь, рядом, и наверняка один доберусь домой, но язык у меня отяжелел, а девочка воскликнула:

— Он шевельнулся, он шевельнулся!

Подошла какая-то женщина с собакой. Я почувствовал на лице собачий нос. Она лизала мне губы, и сколько женщина ни старалась ее оттащить, она не уходила и казалась сильнее своей хозяйки. Та подошла ближе, наклонилась, взяла пса на поводок и увела за собой.

Около меня остановились резиновые сапоги, кто — то поставил на землю маленький чемодан, влажный мех коснулся моего лица.

— Вставайте, пойдем. — Пожилая женщина, говорившая с польским акцентом, протягивала мне руку. Я оперся на нее и встал, правда, скрючившись, но все же теперь я стоял на обеих ногах, не чувствовал боли, а только холод и тепло, и почву под ногами, и слышал в ушах шелест, словно шум листвы в березовой роще. Женщина ростом была не выше меня. Правая рука меня не слушалась, и я протянул ей левую. Я поблагодарил ее, но она махнула рукой и робко улыбнулась. Взяв свой кожаный чемодан, она перешла улицу. Эта масса пушистого меха передвигалась мелкими шажками на поразительно маленьких ногах. Но шла она твердо, не покачивалась, а семенила. На автобусной остановке она села, положила чемодан к себе на колени и стала ждать.

Телефонная трубка была еще теплая, видимо, совсем недавно кто-то ее держал в руках. Мой онемевший язык должен меня послушаться. Ах, сказал я громко, набирая номер. Хорошо, что телефонные кабины такие тесные, можно удобно прислониться к стенке, почти не рискуя упасть. Трубку я держал в левой руке, правая ничего держать не могла.

— Алло?

— Моя фамилия Пишке, Ханс Пишке. — Да?

— Пишке.

— Да, алло, кто это?

Язык у меня распух. Он стал таким толстым, что едва помещался во рту.

Какое-то время я еще слушал бибиканье в трубке. Похоже, моя рука была не в состоянии даже положить трубку на рычаг. Пахло гнилью. Я плечом толкнул дверь кабины, уронив трубку, которая ударилась о стену под телефоном, но я все равно ушел. Под ногами у меня было скользко. Тыльной стороной левой руки я провел по лицу, стер противную жижу — слюна той бабы была красноватой и липкой. В первый раз с тех пор, как я научился думать, мне вспомнилось, как я был маленьким мальчиком, и моя мама облизывала мне сопливый нос. По-видимому, у нас не было носовых платков. Противный запах пристал ко мне, словно воспоминание. Если бы каждый человек так же серьезно относился к чужой жизни, как та старая женщина, что попросила меня достать ей веревку и повесилась на дереве, относилась к своей, то мне не пришлось бы проделывать сегодня этот путь, снова проходить мимо будки привратника на глазах у детей, женщин и собак. Но эти люди были дилетанты: начав дело, они не довели его до конца и оставили меня в живых, лежащим на земле. Бе ют ветственные новички. Шелест у меня в ушах набухал, он кипел и пенился. Я осторожно переставлял ноги, останавливался, — болела связка, которую я растянул. Не сумели даже ногу оторвать, или хотя бы сломать. Они не хотели убить меня и дать мне избавление, хотели только помучить. Нет, тут действовали не новички, тут орудовали бессовестные провокаторы. Меня охватило презрение. Но возмущаться не было сил. Презрение сменилось разочарованием и тошнотой. Если этим типам так задурили голову, что они могли принять меня за шпика госбезопасности, вряд ли стоило рассчитывать, что они облегчат мне жизнь. Подстрекателям нужна была свора, и они от нее не отрывались. Вот только дыхание давалось мне тяжело, и когда воздух в легких распирал ребра, я опять чувствовал что-то похожее на боль. Коллективное ослепление слишком легко переходит в заговор, направленный против идей и людей. Наверно, это была всего лишь случайность, что жертвой и целью этого коллективного ослепления стал именно я.

Привратник не поднял головы, когда я проходил мимо.

Какая-то высокая женщина преградила мне дорогу. Она в ужасе всплеснула руками.

— Боже мой, что с вами случилось? — Я обошел ее стороной, как обходил всех этих женщин, которые заговаривали со мной в прачечной или перед кабинетами начальников, преследовали меня и в дождь, в снег, и чьи добрые глаза всюду меня высматривали.

— Подождите, — услышал я ее голос, но ждать не стал, я больше не буду медлить ни секунды, мое терпение иссякло.

Спички в замке моей двери уже не было, возможно, она выпала сейчас, когда я открыл дверь. Я подобрал ее с линолеума левой рукой и сунул в карман брюк. Я принес из ванной таз с водой и запер дверь комнаты. Она должна приехать во вторник. Ее зовут Дорейн. Вот будет радость. Меня затрясло. Я разделся догола, снял с себя и мокрое, и сухое, все аккуратно сложил на кровати. Надел пижаму, а поверх нее — полосатый купальный халат. Пока я споласкивал лицо прохладной водой и левой рукой ощупывал брови, тер нос и промывал глаза, правая рука висела без движения. Младенец орал. Я промокнул лицо одним из полотенец с ручной вышивкой, они пахли розами, фиалками и старой соседкой.