На рубеже

Вечером зашел к Маше и в очередной раз начал увещевать ее. Сказал, что завтра уезжаю.

– Аааа, – протянула она, – уже? Да, помню, что отпуск у тебя две недели.

Наверное, я мог бы его продлить, но не хотел: боялся увидеть, как она умрет, и в то же время боялся оставить одну.

– Наверное, мы больше не увидимся, – будничным тоном заявила она, – если в храм зайдешь, помяни, ладно? Мне молитвенная помощь понадобится.

– Маш, не надо, не говори этого, – мой голос предательски дрогнул, и я судорожно сжал ее прозрачную руку.

– Да брось ты. Все понятно, не надо делать вид, будто ничего не происходит или со временем пройдет. Точнее да, со временем пройдет. И жизнь пройдет. У всех. Вопрос, когда и как.

Я отвернулся, надеясь, что она не увидит моих слез или сделает вид, что не увидела. Вместо этого она расплакалась сама – не всхлипывая и не рыдая, почти не меняясь в лице. Я просто заметил, как слезы бегут по ее впалым щекам.

– Не волнуйся за меня, – прошептала она, – мама с понятием на этот счет, она не осудит. А может, и папу просветит, если до него, наконец, дойдет. Я их дождусь обязательно. Случается, полумертвые неделями ждут последнего причастия. Так и я подожду. Я знаю. Просто сейчас не время, и мне не хочется видеть, как они страдают. Постарайся понять и ни о чем не беспокоиться.

– Ты тоже пойми, что это невозможно.

– Тогда звони. Раисин номер знаешь? Ну вот, она тебе всегда скажет, жива я или померла. А если захочешь, поболтаем, коль жива буду. Это ж просто, не накручивай себе лишнего.

– Тебе совсем не страшно? – я решился-таки задать этот вопрос.

– Спрашиваешь! Конечно, страшно! Закрадываются сомнения, что ничего не успею, что эта самоуверенность глупая мне боком выйдет и за наглость свою всеми жизнями расплачусь. Я ж сама допросилась, никого винить не надо. Все жизнью была недовольна, роптала: Господи, а можно ли, чтоб сразу к Тебе да поскорее? Вот путь и расстелился. А сама и морфий стибрила, чтоб не мучиться, и родителей бросила, и наглею до неприличия со своим «успею» и «подожду». Иной раз так страшно и больно бывает, что того и гляди позвоню, перекину свою ответственность на других, пусть суетятся, бегают, оплакивают, а я, наконец, успокоюсь. Но потом вроде ничего, отпускает. И еще один день, еще одна ночь.

– Я не понимаю, о чем ты толкуешь, – признался я тоже шепотом, потому что до сих пор глотал слезы.

– Да ничего… все потом станет ясно. Извини, никогда не любила каждое слово разжевывать. Если не понимаешь – значит, не время, надо самому дойти. Ты и так обо мне все знаешь, что к этому добавить…

Я хотел было возразить, что ничего, кроме рассказанного ею не знаю, что дневников не читал, но язык будто прирос к нёбу. Я не мог заставить себя врать. А потому промолчал.

– Не переживай. Незнакомому человеку легко душу открыть. Я бы, конечно, не хотела, чтобы ты читал, но раз уж так получилось… Бог с ним! Мне так легко было с этим барахлом распрощаться! Невыносимо думать, что моя родня найдет это и читать начнет. Просто невыносимо, понимаешь? Скажешь, небось: подумаешь, какие-то сопливые дневники, что там особенного, наверняка и родители обо всем догадывались, просто тебе не говорили. Пусть так, но сама мысль невыносима. Не хочу в гробу переворачиваться, да и им спокойней будет. Обо всем не догадаешься, и вещи покойника бередят страшно, сама испытала. Спасибо, что избавил меня от них, спасибо за все.

Мы беззвучно плакали, я все еще держал ее руку и дивился несвойственной Маше словоохотливости.

– Скоро все закончится, – продолжила она, – сил нет, как хочется, чтоб поскорее! Для меня начнется новая жизнь. А у тебя какие планы? Есть же наверняка? Мы до самой смерти не научимся жить сегодня.

Я верил, что она знала, о чем говорит.

– Да никаких особо… – промямлил я, – вернусь к работе, может быть, женюсь.

– Как зовут невесту? – спросила Маша.

– Тоня.

– Тоня… Антонина? Красивое имя. И такое редкое сейчас! Какая она?

Конец ознакомительного фрагмента.