На седьмой день: рассказы

– Зачем? – спросил сын.

– Она не умела поворачивать, – сказал я.

– Приготовьтесь, – закричал капитан. – Держитесь, чтобы вас не смыло.

Катер повернулся к волнам подветренной стороной и тотчас же взмыл на гребне.

– Ёлы-палы, – очень грубо сказал я, приковывая сына к себе.

В это время катер заскользил по волне вниз, в следующее мгновение нас окатило теплым и соленым, и мы опять стали взмывать.

– Ты хотел пойти на целый день, сынок? – крикнул я, перекрывая шум ветра.

– Я хочу домой, – крикнул сын. – Вызывай вертолет.

– Давайте ловить! – закричал матрос. – Я чувствую, тут есть рыба.

И мы ловили. Мы провели четыре часа на океанских качелях, упираясь одной ногой в борт, а другой в палубу. Мы ни черта не поймали. Капитан поймал двух марлинов, а матрос – какое-то чудовище с огромными зубами. Потом сын поймал мешок для мусора.

Я сказал:

– Достаточно! Пошли. В следующий раз поймаем рыбу. Сантьяго, перед тем как поймать свою рыбу, ходил в море пятьдесят раз без улова.

– Восемьдесят четыре, – поправил сын.

– Ну вот, – сказал я, – восемьдесят четыре.

– Жалко, – сказал сын, когда мы причалили.

– Ничего, в следующий раз поймаешь, – сказал капитан. – А хочешь, возьми одного из моих марлинов.

– Спасибо, я потом поймаю сам, – сказал он. – Просто я вдруг подумал о Старике, который ничего не мог поймать восемьдесят четыре раза, а на восемьдесят пятый поймал, и акулы съели его огромную рыбу, которую он так долго ловил и так отчаянно с ней сражался.

– Какой Старик? – спросил капитан.

– Сантьяго, – ответил сын.

– Не знаю такого. Он из местных? – спросил капитан.

Мы не стали обижать доброго капитана. И поехали в отель. Мы, конечно, снова пойдем в океан. И обязательно поймаем большую рыбу. Только дождемся, когда океан не будет так злиться... А наша рыба нас подождет...

ТЕНЬ ОТЦА

Когда наконец ты понимаешь, что твой отец обычно был прав, у тебя самого уже подрастает сын, убежденный, что его отец обычно бывает не прав.

Это – как правило. В моем случае оно, правда, никогда не работало. Я никогда не оценивал поступки моего отца. Мои родители развелись, когда мне исполнилось десять, и я отказывался что-либо оценивать. Я остался с мамой, вернее, с дедушкой, с которым проводил все свободное время, а все мое время тогда было свободным, только я этого не знал.

А папа никак не хотел мириться с тем, что он одновременно потерял и маму, и меня и, понимая, что маму не вернуть, уговаривал вернуться меня. И предлагал оценивать. А я не хотел оценивать. Мне просто было жалко обоих, а за себя я не волновался, потому что в десять лет я умел пожарить картошку и приготовить суп вкуснее, чем мои родители, а также играть в футбол, хоккей и драться со сверстниками. Умение футболить, хоккеить и драться мне пригодилось сразу же после их развода, когда я попал в другие школу и двор, а умение готовить верой и правдой служит мне и сейчас.

А потом родители почти одновременно завели другие семьи и сосредоточились на них. Во всяком случае, так мне тогда казалось. И меня, помнится, очень задела та легкость, с которой я был заменен моими сводными сестрами, родившимися с разницей в один день в июле. Поэтому – и я каюсь совершенно искренне – родительский дом для меня достаточно длительный период времени ассоциировался не с началом начал, а с вечной нахмуренностью его обитателей и тягостным ожиданием грозы. Которая, конечно, грянула и расставила все по своим местам.

Тосковать по родителям я начал в зрелом возрасте, когда расстался с ними. Мама пятнадцать лет живет в Израиле, отца нет уже тринадцать с половиной лет. Я не помню кто, возможно даже Шекспир, но точно какой-то британец сказал, что отцы любят своих сыновей, а сыновья любят память об отцах. Это, к сожалению, правильно. И сегодня я хочу вспомнить своего отца.

С детских фотографий смотрит кудрявый улыбающийся мальчик. Его мама – молодая секретарь-машинистка Рижского еврейского театра Евочка, отец – ведущий актер этого театра – Юлий Этман, выступавший под незамысловатым псевдонимом «Юлин». В сталинских лагерях этот уроженец польского Кракова сидел под собственной фамилией, и там она ему совершенно разонравилась. Позднее в списке жильцов, висевшем в подъезде дома, где я родился, он значился как Юлин-Этман, а на его памятнике на рижском кладбище Шмерли начертано просто «Артист Юлин».

Артист Краковского еврейского театра однажды поехал на гастроли в буржуазную Латвию, увидел в театре Евочку, и судьба его была решена. Он бросил Краковский еврейский театр и поступил в Рижский, а поскольку все спектакли и в одном, и в другом игрались на идиш, то проблем с акклиматизацией не возникло.

В Риге моего дедушку увидел на сцене Михоэлс, они уехали на взморье и выпивали там три дня, после чего Михоэлс пригласил деда в Москву. Евочка, патриотка Рижского еврейского театра и яростная противница интеллектуального алкоголизма, была категорически против и запретила переезд, что, возможно, спасло дедушке жизнь, потому что подавляющее большинство актеров Московского еврейского театра в 37-м было расстреляно. А рижских актеров просто посадили.

Я сомневаюсь в том, что мой дедушка был настойчив и ретив в воспитании моего отца. Папа не любил театр и серьезную литературу, а дедушка играл и читал все свое свободное и рабочее время. Папа обожал спорт, а дедушка его терпеть не мог. Папа легко и просто сдавал зачеты и экзамены в анатомикуме, а дед лишался чувств при виде крови.

Я думаю, что папа пошел в бабушку Еву. Он был очень грамотным и позднее подрабатывал – не ради денег, а удовольствия для – внештатным корреспондентом спортивных отделов нескольких газет, причем писал на двух языках – латышском и русском.

Дед умер, когда отцу было тридцать пять, а мне – пять. Тот день я помню очень хорошо, а вот последующие годы – довольно смутно. А может, мне просто не хочется их вспоминать. Обрывки этих воспоминаний не греют. Потому, очевидно, и не хочется.

Но мы три или четыре раза ходили за грибами. Один раз – на рыбалку. С тех пор я ее не люблю. Однажды папа пришел на мою хоккейную игру. Я играл за домоуправление в «Золотой шайбе» и забил решающий гол за минуту до конца матча. Папа был невероятно счастлив и в тот же вечер познакомил меня с соседом по дому:

– Витя, – сказал он, – это мой сын Саша. Ему восемь лет. Он будет великим хоккеистом. Посмотри на него.

– Марк, – мягко сказал сосед, – отдай его в хоккейную школу, там посмотрят.

– Нет, посмотри ты и сейчас! – настаивал отец.

– Васька! – закричал сосед кому-то из окна. – Ты там? Я сейчас спущусь.

Васькой оказался долговязый паренек в коньках, катавшийся на плохо освещенном окнами дворовом пятачке.

– Марк, – сказал сосед, – это мой сын Вася. Он проверит твоего сына. Ему одиннадцать.